Немецкая романтическая повесть. Том II
Шрифт:
«Любовь — и в этом согласны все ученые — окрыляет человеческое сердце наибольшей отвагой; одним пламенным взглядом разрушает она сословные преграды, мир ей тесен и вечность для нее коротка. Она и есть тот волшебный плащ, который всякий фантаст должен накинуть хоть раз в этой хладной жизни, чтобы в нем отправиться в Аркадию. И чем дальше друг от друга блуждают двое влюбленных, тем наряднее развевает ветер их многоцветный плащ, тем пышнее и пышнее ложится у них за плечами мантия любовников, так что человек посторонний, повстречавшись на дороге с таким путником, не может разминуться с ним, не наступив негаданно на влачащийся шлейф. О дражайший господин смотритель и жених! хотя вы в вашем плаще унеслись на берега Тибра, нежная ручка вашей невесты — здесь присутствующей — держала вас за край вашей мантии, и, как вы ни брыкались, ни играли на скрипке и ни шумели, вам пришлось снова вернуться в тихий плен ее прекрасных очей. А теперь, милые, милые безумцы, — раз уже так случилось, накиньте на себя ваш блаженный плащ, и весь мир утонет для вас, — любитесь, как кролики, и будьте счастливы!»
Не успел господин Леонхард окончить свою речь, как ко мне подошла другая дама, та, что пела знакомую песенку; она мигом надела мне на голову
Затем она отступила на несколько шагов. «Помнишь разбойников в лесу, которые стряхнули тебя с дерева?» — спросила она, приседая передо мною и глядя на меня так мило и весело, что у меня заиграло сердце в груди. Не дожидаясь моего ответа, она обошла вокруг меня. «Поистине, все тот же, безо всякого итальянского привкуса! Нет, ты только посмотри, как у него набиты карманы! — воскликнула она вдруг, обернувшись к прекрасной госпоже, — скрипка, белье, бритва, дорожная сумка, все вперемешку!» Она вертела меня во все стороны и смеялась до упаду. А прекрасная дама продолжала безмолвствовать и все еще не могла поднять глаз от застенчивости и смущения. Мне даже пришло на ум, что она втайне сердится на всю эту болтовню и шутки. Но вдруг слезы брызнули у нее из глаз, она спрятала лицо на груди другой дамы. Та сперва удивленно на нее посмотрела, а потом нежно прижала к себе.
Я стоял тут же и ничего не понимал. Ибо, чем пристальнее вглядывался я в незнакомую даму, тем яснее становилось для меня, что она — не кто иной, как молодой художник господин Гвидо!
Я не знал, что и сказать, и уж собирался было толком расспросить; но в эту минуту к ней подошел господин Леонхард, и они о чем-то тихо заговорили. «Нет, нет, — молвил он, — ему надо поскорее все рассказать, иначе снова произойдет неразбериха».
«Господин смотритель, — проговорил он, обращаясь ко мне, — у нас сейчас, правда, немного времени, однако, сделай милость, дай волю своему удивлению теперь же, дабы, после, на людях, не расспрашивать, не изумляться и не покачивать головой, не ворошить того, что было, и не пускаться в новые догадки и вымыслы». Сказав это, он отвел меня в кустарник, а барышня принялась помахивать хлыстиком, оброненным прекрасной госпожой; кудри падали ей на лицо, но и сквозь них я видел, как она покраснела до корня волос. «Итак, — молвил господин Леонхард, — мадмуазель Флора, которая сейчас делает вид, будто ничего не знает обо всей истории, — впопыхах отдала свое сердечко некоему человеку. Тут выступает на сцену другой и с барабанным боем, фанфарами и пышными монологами кладет к ее ногам свое сердце, требуя от нее взамен того же. Однако сердце ее уже находится у некоего человека, и этот некто не желает получать обратно свое сердце и вместе с тем не желает возвращать и сердца Флоры. Подымается всеобщий шум — но ты, верно, никогда не читал романов?» — Я должен был сказать, что нет. — «Ну, зато ты сам был действующим лицом в настоящем романе. Короче говоря: с сердцами произошла такая путаница, что тот некто, т. е. я — должен был самолично вмешаться в это дело. И вот, в одну теплую летнюю ночь сел я на коня, посадил барышню, под видом юного итальянского художника Гвидо, на другого, и мы помчались на юг, дабы укрыть ее в Италии, в одном из моих уединенных замков, покуда не стихнет шум из-за сердец. Однако за нами следили и в пути напали на наш след; с балкона в итальянской гостинице, перед которым ты так бесподобно спал на часах, Флора вдруг увидала наших преследователей». — «Стало быть, горбатый синьор?..» — «Оказался шпионом. Поэтому мы решили укрыться в лесу, предоставив тебе продолжать путь одному. Это ввело в заблуждение наших преследователей, а вдобавок и моих слуг в горном замке, которые с часу на час поджидали переодетую Флору; они-то и приняли тебя за нее, проявив больше усердия, нежели проницательности. Даже и здесь, в замке, считали, что Флора живет на том утесе. Об ней справлялись, ей писали — кстати, ты не получал письмеца?» При этих словах я мгновенно вынул из кармана записку. — «Значит это письмо?..» — «Предназначалось мне», — ответила мадмуазель Флора, которая до сих пор, казалось, не обращала ни малейшего внимания на весь разговор; она выхватила записку у меня из рук, пробежала ее и сунула за корсаж. — «А теперь, — продолжал господин Леонхард, — нам пора в замок, там все нас ждут. Итак, в заключение, как оно само собой разумеется и подобает чинному роману: беглецы настигнуты, происходит раскаяние и примирение, все мы веселы, снова вместе и послезавтра свадьба!»
Не успел он кончить свой рассказ, как из-за кустов раздался страшный шум — били в литавры, слышались трубы, рожки и тромбоны, стреляли из мортир, кричали «виват», девочки снова начали танцовать; отовсюду меж ветвей одна за другой стали высовываться разные головы, будто вырастая из-под земли. Среди этой суматохи и толкотни я скакал от радости выше всех; так как тем временем уже стемнело, я постепенно, но не сразу, узнавал всех прежних знакомых. Старый садовник бил в литавры, тут же играли пражские студенты в плащах, рядом с ними швейцар, как сумасшедший, перебирал пальцами на фаготе. Увидав его так неожиданно, я бросился к нему и, что было сил, обнял его. Он совсем сбился с такту. «Что я говорил, — этот, хоть он объезди весь мир, а все-таки дурак и дураком останется!» — воскликнул он, обращаясь к студентам, и яростно затрубил снова.
Тем временем прекрасная госпожа скрылась от шума и гама и, как вспугнутая лань, умчалась по лужайкам вглубь сада. Я во-время это увидел и побежал за ней. Музыканты так увлеклись игрой, что ничего не заметили; как оказалось потом, они думали, что мы уже отправились в замок. Туда с музыкой и радостными кликами двинулась вся ватага.
А мы почти в то же самое время дошли до конца сада, где стоял павильон; открытые окна его выходили на просторную глубокую долину. Солнце давно зашло, за горы, теплый, затихающий вечер тонул в алой дымке, и чем безмолвнее становилось кругом, тем явственнее шумел внизу Дунай. Не отводя взора, смотрел я на прекрасную графиню; она стояла рядом со мной, раскрасневшись от быстрой ходьбы, и мне было слышно, как бьется ее сердце. Я же, оставшись с ней наедине, не находил слов — до того я был полон почтения к ней. Наконец я набрался храбрости и взял ее белую маленькую ручку; — тут она привлекла меня к себе и бросилась мне на шею, а я крепко обнял ее обеими руками. Но она тотчас высвободилась от моих объятий и в смущении облокотилась у окна — остудить разгоревшиеся щеки в вечерней прохладе. «Ах, — воскликнул я, — у меня сердце готово разорваться, я себе не верю, мне и сейчас кажется, будто все это лишь сон!» — «Мне тоже, — ответила прекрасная госпожа. — Когда мы с графиней летом, — продолжала она, помолчав немного, — вернулись из Рима, благополучно найдя там мадмуазель Флору, и привезли ее с собой, а о тебе не было и не было вестей, — право, я не думала тогда, что все так окончится. И только сегодня в полдень к нам на двор прискакал жокей, весь запыхавшись, такой славный, проворный малый, и привез известие, что ты едешь на почтовом корабле». Потом она тихонько засмеялась. «Помнишь, — сказала она, — как ты меня видел в последний раз на балконе? Это было совсем как сегодня, такой же тихий вечер и музыка в саду». «Кто же собственно умер?» — спросил я поспешно. «Как кто?» — молвила прекрасная дама и удивленно посмотрела на меня. «Супруг вашей милости, — возразил я, — тот, что стоял тогда на балконе». Она густо покраснела. «И что только приходит тебе в голову! — воскликнула она, — ведь это сын нашей графини, в тот день он вернулся из путешествия, тут как раз было мое рожденье, вот он и вывел меня на балкон, чтобы и мне прокричали «виват». Уж не из-за него ли ты и убежал тогда?» — «Ах, боже мой, ну конечно!» — воскликнул я, ударив себя по лбу. А она только головкой покачала и рассмеялась от всего сердца.
Она весело и доверчиво болтала, сидя рядом со мной, мне было так хорошо, что я мог бы слушать ее до утра. На радостях я вынул из кармана горсть миндаля, который привез еще из Италии. Она тоже отведала, и вот мы сидели вдвоем, щелкая орешки и глядя в безмолвную даль. «Видишь там, — сказала она через некоторое время, — в лунном сиянии поблескивает белый домик; это нам подарил граф вместе с садом и виноградником, там мы с тобою и будем жить. Он ведь давно знает про нашу любовь, да и к тебе он очень благоволит, потому что, не будь тебя в то время, когда он увез барышню из пансиона, их бы непременно накрыли, еще до того, как они помирились с графиней, н тогда все было бы по-другому». — «Боже мой, прекрасная, всемилостивейшая графиня, — вскричал я, — у меня просто голова кругом идет от стольких нежданных новостей; значит господин Леонхард…» — «Да, да, — прервала она меня, — он так называл себя в Италии; его владения начинаются вот там, видишь? — и он теперь женится на дочери нашей графини, на красавице Флоре. — Однако, почему ты меня все зовешь графиней?» — Я посмотрел на нее с изумлением. «Я ведь вовсе не графиня, — продолжала она, — наша графиня просто взяла меня в замок, так как я сирота и мой дядя, швейцар, привез меня с собой сюда, когда я была еще ребенком».
Тут, могу сказать, у меня словно камень с сердца свалился. «Да благословит бог швейцара, раз он наш дядюшка, — в восторге промолвил я, — недаром я всегда так высоко ценил его». — «И он тоже тебя любит, — отвечала она, — если бы ты хоть немножко посолиднее держал себя, говорит он только. Теперь ты должен одеваться поизящнее». — «О, — радостно воскликнул я, — английский фрак, соломенную шляпу, рейтузы и шпоры, и тотчас после венчания мы уезжаем в Италию, в Рим, там так славно бьют фонтаны, и возьмем с собой швейцара и пражских студентов». Она тихо улыбнулась, взглянув на меня приветливо и нежно; а издали все еще слышалась музыка, над парком в ночной тишине взвивались ракеты, снизу доносился рокот Дуная — и все, все было так хорошо!
Перевод Д. Усова
КОММЕНТАРИИ
Арним
(1781—1831)
Ахим фон Арним родился в Берлине. Происходил из старинной прусской аристократии, игравшей в истории государства Гогенцоллернов заметную роль, учился в Галле и в Геттингене, изучал юриспруденцию и науки физико-математические. Дружба с Клеменсом Брентано, литературное сотрудничество с ним начинаются довольно рано. Арним занят множеством проектов, объявляет себя литературным народником, пишет о превосходстве народного искусства над всеми позднейшими литературными явлениями, хочет создать «народное издательство» для широкой массовой пропаганды великих творений литературы. Как прусский патриот, он видит свое призвание в том, чтобы «построить искусству прочный замок в Бранденбургской земле».
В 1805 г. Арним вместе с Брентано выпускает сборник немецких народных песен Волшебный рог мальчика (Des Knaben Wunderhorn), оказавший впоследствии как образец и как источник огромное влияние на романтическую лирику. Этим изданием Арним хотел содействовать развитию искусства «снизу вверх», хотел убедить, что «мир литераторов не есть единственно населенный на земле».
В 1806—1808 гг. вокруг Арнима в Гейдельберге группируются поэты, литераторы, филологи: Брентано, Иосиф Геррес, Якоб Гримм, Вильгельм Гримм — содружество, оставившее в немецкой литературе значительный след («гейдельбергский романтизм»).
В 1808 г. вместе с Герресом Арним издает Газету для отшельников (Zeitung f"ur Einsiedler), цель которой прославить «высокое достоинство всего общинного, всего народного».
В 1810 г. Арним — в Берлине, сближается с Адамом Мюллером и с Клейстом. Он основывает «немецкую столовую» (Deutsche Tischgesellschaft), на обеды которой допускаются «мужи чести и добрых нравов, рожденные в христианской вере», евреям же и французам вход воспрещен.
К Клейсту Арним относится с полусочувствием. Арним в большинстве пунктов враждебен преобразованиям в прусском королевстве, предпринятым после военного разгрома 1806 г., когда уничтожаются некоторые основные привилегии, проводятся военная и крестьянская реформы, отменяются цехи и устанавливается городское самоуправление. Арним высказывается против министерства Гарденберга и против осуществленных им аграрных реформ. Он боится уступок буржуазной экономике и отстаивает интересы феодального дворянства.