Немые и проклятые
Шрифт:
Мэдди стояла близко. Он чувствовал ее запах, тело под тонкой шелковой тканью, тяжесть давления, прочность преграды. Она замерла рядом, выжидала, осознавая свою силу.
— Нам пора спуститься вниз, — подсказал Фалькон.
— Я хотела показать вам кое-что еще, — не согласилась она и повела его по коридору в другую спальню. Голый плиточный пол, на стенах много фотографий.
Его внимание привлек цветной снимок голубого бассейна в белом плиточном ожерелье, блистающего на зеленой лужайке. Пурпурные бугенвиллии пылают в одном углу, уютный белый шезлонг раскинулся в другом.
— Это Консуэло Хименес, — сказал он.
— Не знала, что вы знакомы.
Фалькон подошел к окну. Через дорогу был виден сад Консуэло.
— За этим ракурсом мне пришлось лезть на крышу, — пояснила она.
Слева, сквозь деревья, он видел ворота и подъездную дорожку Веги.
— Не знаете, в котором часу сеньор Вега вчера вечером вернулся домой?
— Нет, но обычно он редко приезжал раньше полуночи.
— Вы хотели мне что-то показать? — напомнил он, отворачиваясь от окна.
На задней стене за дверью висел снимок в черной рамке размером семьдесят пять на пятьдесят сантиметров. Мужчина, смотрящий вниз с моста. Он смотрел так, как если бы под мост утекала вся его жизнь. Выражение лица мужчины не сразу можно было понять — слишком много чувств читалось на этом лице. Фалькон был потрясен, когда понял, что смотрит на себя — Хавьера Фалькона, которого прежде никогда не видел.
5
Среда, 24 июля 2002 года
Полицейские закончили работу в кухне супругов Вега. Кальдерон уже подписал протокол осмотра трупа; тело в мешке лежало на каталке. Его должны были погрузить в машину «скорой помощи» и доставить в Институт судебной медицины на проспекте Санчеса Писхуана.
Члены следственной группы поднялись наверх, в спальню, и встали вокруг кровати, заложив руки за спину. Они смотрели на сеньору Вегу молча, как будто молились. Подушку убрали с ее лица, упаковали в полиэтиленовый мешок и поставили к стене. Рот Лусии был открыт. Верхняя губа и зубы застыли в горьком оскале, словно она ушла из жизни с чувством обиды. Нижняя челюсть смещена в сторону.
— Ее ударили один раз справа, — объяснил Кальдерон. — Челюсть вывихнута… Возможно, от удара она потеряла сознание. Судебный медик считает, что били скорее ладонью, чем кулаком.
— Время смерти?
— То же, что и у мужа: три — три тридцать утра. Точнее он сказать не может.
— Сеньора Хименес рассказала, что Лусия пила снотворное, две таблетки за ночь: перед сном и проснувшись на рассвете. Должно быть, она как раз проснулась, и пришлось ее оглушить, прежде чем душить. Пока не просматривается что-нибудь общее в этой смерти и смерти сеньора Веги?
— Отвечу не раньше, чем отвезу их в институт, — буркнул судебный медик.
— Мы надеемся найти хоть каплю пота или слюны на верхней стороне подушки, — сказал Фелипе.
— Это подкрепило бы вашу версию о неизвестном убийце, инспектор, — сказал Кальдерон. — Трудно представить, чтобы муж выбил жене челюсть.
— Чужая семья — потемки. Что, если она проснулась, встала с кровати — и тут как раз вошел
— Призраки?! — не поверил своим ушам Кальдерон.
— Нечто, из-за чего место преступления выглядит «неправильным», не так, как должно выглядеть, — пояснил Фалькон. — У нас у всех возникло такое ощущение, когда мы осматривали тело сеньора Веги на кухне. А здесь как?
Хорхе пожал плечами. Заговорил Фелипе:
— Ее убили. Никто не пытался скрыть этот факт или выдать ее смерть за естественную. Осталось выяснить, кто ее убил. Сеньор Вега? У нас нет ни одного вещественного доказательства, кроме подушки.
— Что говорят соседи? — спросил Кальдерон, отходя в сторону от остальных.
— Их мнения противоречивы, — ответил Фалькон. — Сеньора Хименес знала сеньора Вегу в течение нескольких лет. Она не считает его способным на самоубийство. К тому же она упомянула, что он купил новую машину и собирался в отпуск в Сан-Диего. Однако сеньора Крагмэн показала мне недавние фотографии сеньора Веги. Они свидетельствуют: он явно страдает и, возможно, психически нестабилен. Вот, посмотрите, она дала мне обзорный лист.
Кальдерон, хмурясь, просмотрел кадры.
— Стоит босиком в своем саду в январе, — комментировал Фалькон. — А вот еще одна, он плачет у реки.
— Зачем она такое снимает? — спросил Кальдерон.
— Это ее работа, — сказал Фалькон. — Способ самовыражения.
— Фотографировать страдания, которые люди хотели бы скрыть? — произнес Кальдерон, поднимая брови. — Она со странностями?
— Утверждает, что интересуется скрытыми движениями души, внутренней борьбой, — сказал Фалькон. — Старается уловить и запечатлеть тот голос, о котором говорил сеньор Васкес. Тот, который никому не слышен.
— На что это ей? — недоумевал Кальдерон. — Она же фиксирует лицо, а не голос… Я хочу сказать, какой смысл?
— Голос звучит в голове и не слышен окружающему миру, — сказал Фалькон. — Ей интересно желание страдающего человека быть на улице… среди незнакомых людей. Выхаживать из себя боль.
Они переглянулись, вышли из комнаты и направились в спальню Марио. Кальдерон протянул Фалькону обзорный лист:
— Тебе не кажется, что это чушь?
— Я только повторяю ее слова, — ответил Фалькон, пожав плечами.
— Она таким образом что-то… компенсирует?
— Ну еще бы! У нее на стене висит и моя фотография, — пробурчал Фалькон, все еще кипя от злости. — Увеличенный снимок. Я смотрю на реку с моста Королевы Изабеллы Второй.
— Этакий папарацци эмоций, — поморщившись, сказал Кальдерон.
— Фотографы — странные люди, — задумчиво проговорил Фалькон, который сам занимался фотографией. — Они оперируют совершенными мгновениями настоящей жизни. Определяют для себя идею совершенства, а затем гонятся за ней… как за добычей. Если повезет, находят образ, который усилит идею, сделает ее более живой… но в итоге ловят нечто эфемерное.