Ненаследный князь
Шрифт:
Дева старая.
Правда, поговаривают, что вовсе даже не дева, что у нее собственный полюбовник имеется, и по-хорошему получается, что не ей морализаторствовать, так нет же… небось сотню лет тому ее бы живенько в монастырь спровадили, чтоб род королевский не позорила.
Права маменька, пали нынешние нравы.
— О чем вы думаете, панночка? — Грель ступал медленно и руку предложил, и Лизанька охотно ее приняла. Сердце застучало от этакой близости…
А в папенькином доме Себастьян старательно избегал Лизанькиного общества. Нет, он был безукоризненно вежлив, хвалил и ее игру на клавикордах, и способности
Тонкими.
— Обо всем, — ответила Лизанька, разглядывая суженого сквозь ресницы.
…а и хорош, пусть и обличье нынешнее ей непривычно, но все одно хорош. Высокий, стройный. И лицо такое чистое, с печатью благородства. Черты правильные, особенно нос красив, как у античной статуи, про которые Лизаньке гувернерка рассказывала…
…и одет со вкусом, пусть и роль приказчика ему непривычна, а все одно — держится уверенно, не то что дура-акторка со своим Подкозельском.
…вчера целый день Грелю глазки строила, все расспросить норовила, откудова он и чем занимается, и понятно, что неспроста — проверяла. А Грель — молодец, держался с достоинством, и на акторкины заигрывания внимания не обращал.
— И все-таки? — Взяв Лизанькину ручку, Грель провел по ладони пальцами, и прикосновение это, обыкновенное, если разобраться, донельзя Лизаньку смутило.
— О том… что здесь все иначе, чем мне предполагалось…
Лизанька чуть ускорила шаг. Нет, она вовсе не надеялась сбежать от сурового взгляда горничной, но хотя бы оставить серую и скучную эту женщину позади, чтобы не напоминала о Цветочном павильоне, о красавицах, о Клементине…
— Этот конкурс… — Лизанька не делала попыток высвободить руку и надеялась, что не слишком-то краснеет, выдавая свою, провинциальную почти, неискушенность. — Я надеялась, что, попав сюда, окажусь в обществе достойном… самые красивые девушки королевства…
— И вы в этом созвездии ярчайшая звезда, — не замедлил произнести любезность Грель.
— Вы мне льстите!
— Что вы, панночка Елизавета…
— Лизанька… зовите меня Лизанькой, я так привыкла, знаете ли… а Елизавета — тяжелое имя…
— Лизанька, — выдохнул Грель, глядя Лизаньке прямо в глаза. И во взгляде его она прочла все то, о чем мечтала. Было в нем и восхищение ее, Лизаньки, красотою, и тщательно скрываемая робкая надежда, и тоска… и многое иное…
…жаль, что глаза, глядевшие на нее, были обычного серого цвета. Черные Себастьяну куда как более подходили…
— Ах, милая моя Лизанька, уж поверьте, ни одна из тех девиц не стоит и вашего мизинчика…
— Так уж и не стоит?
— Конечно! Вы только посмотрите, до чего очаровательные это мизинчики… просто-таки великолепные… я за всю свою жизнь не видел мизинчиков более прекрасных!
И подтверждая сказанное, он поцеловал сначала левый, а потом и правый мизинчик… потом поцеловал и безымянные пальцы, по его словам, прелести невыразимой, и средние…
Лизанька млела, сожалея, что пальцев у нее всего-то по пять…
Все было именно так, как должно было быть… и даже далекий раскат грома, предвестник грозы, не испортил ей настроения.
— Во всем королевстве не сыскать ручек столь же милых… — нашептывал Грель на ушко.
— Так уж и не сыскать? Неужто у панночки Евдокии ручки хуже?
Лизанька не ревнует, но проявляет разумное в нынешней ситуации любопытство.
— Ах, что вы, Лизанька, — поспешил заявить Грель, поглаживая ручку, — разве ж можно сравнивать вас и Евдокию? Она, конечно, женщина миловидная, но куда ей до вашей-то красоты?
— Что ж вы за нею-то ходите?
— А что мне остается делать-то? Я — человек подневольный… вынужден искать милостей у панночки Евдокии… от ее маменьки многое зависит…
…или от папеньки, который не сумел приструнить наглую миллионщицу, и теперь ее дочь-перестарок бедного Себастьяна третирует. Лизанькино сердце переполнилось такой жалостью, что она едва-едва не расплакалась.
— Ах, как печально слышать сие… — воскликнула Лизанька. — Ежели бы я могла вам помочь…
Потемневшее небо прорезала молния, а там и гром пророкотал, заглушая шепот Греля. Первые капли дождя упали на дорожку…
…и это было тоже очень романтично: вдвоем с любимым против буйства стихии…
ГЛАВА 13
О делах служебных
И взмахнул ведьмак Косогор волшебною дубинушкой, разбойников увещевая. Тут-то они и раскаялись, и прониклись силою слова Вотанова…
Букет доставили в четверть шестого. Гвоздики белые, красные и розовые, числом семь. И карточка, на которой кривоватым почерком было выведено «Дорогой моей племяннице Тиане Белопольской от любимого ея дяди с наисердечнейшими пожеланиями».
Следовало сказать, что гвоздики были не первой свежести, лепестки их потемнели, а тонкие листочки скукожились. И сам букет, щедро обернутый пятью слоями цветной бумаги и перевязанный широкою атласною лентой, имел непередаваемо провинциальный вид.
— Какое убожество, — воскликнула Эржбета, отвлекшись от записей. — Видно, что ваш дядя вас очень любит.
— Ага. — Тиана букет приняла и цветочки пересчитала трижды. — Еще как любит! Он мне так и говорит: мол, только на тебя, Тианушка, одна надежа. Я за тобой малой глядел, а ты за мною, когда старым стану, немощным, приглядишь. Буду лежать на смертном одре, так хоть водицы поднесешь… знает, что супружница его, еще та змеюка, от нее не то что воды — зимой снега не допросишься!
Карточку она разве что на зуб не попробовала.
Впрочем, еще немного — и попробует, и карточку, и цветочки… есть хотелось неимоверно. Во снах Себастьяну являлись окорока в сетке, розовая ветчина, копченая грудинка с нежно-розовой мясной прослойкой, шпикачки и колбасы копченые, вяленые… по сметанным морям плыли осетры и севрюги…
Как работать в такой обстановке?
Никак.
И оставалось лишь надеяться, что связной внемлет жалобному призыву и, помимо инструкций от любимого начальства, принесет нормальной человеческой еды.