Ненависть
Шрифт:
Солнце склоняется к западу. Люди останавливаются на перекрестке трех дорог. Здесь стоит разрушенный, без крыши, храм. У входа в него люди присаживаются отдохнуть. Носильщик, по-видимому, умирает. Дыхания почти не чувствуется, только в сердце еще теплится жизнь.
Тишина. Даже стонов не слышно. Мужчины суровы. Они кольцом окружили носильщика и не спускают с него глаз. Женщины сдерживают дыхание, стараясь не шуметь. Дети, сгорая от любопытства, поднимаются на цыпочки, но умирающий заслонен от них взрослыми, и дети
Губы у носильщика пепельные.
– Видите? Видите! Будь прокляты их предки! – вдруг заголосил хриплым голосом старик Хай. – У-у, попадись нам хоть один солдат!.. Да-ню! Моя Да-ню…
Никто не отзывается на причитания, но все знают, что старик прав: в этом крике отчаяния слышится не только судьба носильщика и дочери старого Хая – в нем трагедия всех дочерей и сыновей, жен этих людей, у которых разрушили жилища, отобрали рис… Воем грозит судьба Да-ню, судьба носильщика. Что станет с ними, если они столкнутся с солдатами?…
В воздухе носятся тучи пыли, и люди не замечают в отдалении три черные фигуры, движущиеся в их сторону. Перекресток дороги находится на гребне невысокой возвышенности, и три черные фигуры добираются к нему с трудом. Узнать в них солдат можно только по военной форме, изорванной до последней степени. Песок налетает на них со всех сторон, как смерч. Они то исчезают в этом песчаном буране, то снова появляются.
Шедший посредине, кажется, ранен в ногу. С одной стороны его поддерживает тощий, худой солдат, с другой – солдат с опухшим, одутловатым лицом.
Опухший первым замечает людей на перекрестке.
– Крестьяне, – шепчет он, глядя остановившимся взглядом на толпу.
Двое в страхе замирают:
– Убьют!
Они уверены, что крестьяне при встрече с ними не станут церемониться. Но где укрыться? Вернуться назад? Вот уже вторые сутки тащатся они по этой дороге. Они не съели за это время ни крупинки риса, не выпили и капли воды, – лишь соленый пот слизывали с губ…
– Эх, черт возьми! Будь с нами пулемет, мы бы… Да, пулемета с ними нет, они бросили свой новенький ручной пулемет, когда их отряд потерпел поражение и был рассеян.
– Плохи дела! – Голос тощего дрожит. – И противника бойся, и от крестьян беги!
Но вот в толпе замечают оборванцев:
– Солдаты! Вот они!
Люди останавливаются, как по команде, точно они услышали предупреждающий окрик: «Обрыв!»
Еще мгновение, и мужчины, как сумасшедшие, кидаются на солдат. Парень, бегущий впереди, поскальзывается и кубарем катится вниз. Не медля ни секунды, он хватает тощего за ногу, тот падает. Парень придавливает его обеими руками к земле и, не помня себя, впивается ему в плечо. Зубы погружаются все глубже и глубже. Тощий пытается сопротивляться, но руки и ноги его крепко прижаты, он даже не может повернуть голову, чтобы укусить парня. На солдата с опухшим лицом и раненого, сбитых
– Шкуру с них долой!
– Бей до смерти!
– Бей, черт возьми!
Кто-то останавливается с поднятым кулаком:
– Нет, бить не станем! Живьем закопаем!
Все смотрят на говорящего, и, хотя кулаки машинально опускаются на солдат, удары становятся слабее.
– Заколоть их! Проклятье предкам этих собачьих выродков! Зарезать… сварить… съесть… Заколоть сволочей!
Предложение старого Хая подливает масла в огонь.
– Черт возьми, еда будет!
– Мясо!
– Мясо…
Но радости в восклицании людей нет, в них слышится только ненависть.
Раненный в ногу прижимается щекой к земле. Подбородок его дрожит, желтые зубы оскалены. Песок набился ему в рот и обжигает, словно только что поджаренные бобы.
– Меня первым зарежьте, земляки, – слабым голосом стонет он.
– Почему тебя первым? – приближается к нему искаженное злобой лицо.
Мускулы на лице раненого дрогнули:
– Пусть уж скорее смерть…
– Назло не заколем, сначала помучиться заставим!
– Все будете мучиться! Все! Проклятые… давно ли вы…
– У них, наверно, припрятано награбленное серебро.
– Обыскать!
Однако у пленников ничего нет; только в кармане опухшего солдата две кости.
– В чулках ищите! В чулках!
Люди знают, что при отступлении эти негодяи прячут награбленные ассигнации в чулки.
У пленников чулки точно присохли к ногам: приходится сдирать их вместе с кожей.
– Ну что, нашли? – сквозь зубы спрашивает опухший.
Дети швыряют в солдат комьями земли.
– Провалиться вам, сопляки!
Глядя, как солдаты пытаются увернуться от ударов, дети смеются. Но смех у них совсем не детский; они с таким ожесточением швыряют в солдат землей, что очень скоро она забивает пленникам уши, нос, рот…
– Раньше, гады, грозными были! Теперь…
– Глядите, как бы не сбежали!
– Не сбегут!
– Будьте прокляты! Нагулялись, хватит!
– Пусть и бабы потерзают это чертово отродье!
– Верно! Тащите их, пусть бабы тоже отведут душу!
– Тащите!
– Пошли, ребята!
Солдат подхватывают как придется и тащат к перекрестку. Волочащаяся по песку нога раненого оставляет за собой глубокую борозду, как соха.
Раненый почти без чувств; рот и глаза его полузакрыты, он даже не упирается. У другого солдата па опухшем лице страдальческое выражение. Кто станет радоваться, отправляясь на смерть!
Как же так? Даже глотка воды эти солдаты во рту не имели, корочки не пробовали – и умереть? Немало горя хлебнули они за эти дни! Из-под вражеского огня бежали, шли по бесконечной дороге голодными, страдая от жажды, под палящим солнцем, – и все это для того, чтобы остаться в живых. А теперь?