Ненависть
Шрифт:
Пришла бѣда — растворяй ворота! Черезъ два дня Шура и Женя, возвращавшiяся одновременно и раньше Антонскаго, застали его дома. Онъ былъ въ ужасномъ состоянiи. Его уволили со службы по доносу, что онъ свойственникъ разстрѣляннаго Жильцова и былъ вмѣстѣ съ нимъ въ Эрмитажѣ, когда туда прiѣзжали интуристы.
— Ты понимаешь, Шура, — говорилъ свистящимъ шопотомъ Борисъ Николаевичъ, — если меня заберутъ — я не переживу этого. Мнѣ восемьдесятъ лѣтъ скоро. Я не могу, чтобы на меня кричали… Не
— Да что ты, папа… Что съ тобой милый папа… Ну кто тебя, моего родного старика, тронетъ?..
— Я не переживу, не переживу, — шепталъ Борисъ Николаевичъ и у него выходило: — «не перешиву».
Страшно было оставлять старика одного, но нельзя было бросать службу, теперь кругомъ шли увольненiя, и такъ легко могли разсчитать Шуру, какъ «классоваго врага». Служба все таки какъ то кормила, давала квитанцiи на обѣды и на покупки въ кооперативныхъ лавкахъ. Безъ нея пришлось-бы обращаться къ «частнику», а на это никакихъ средствъ не хватило-бы. Да и надо было кому-нибудь ходить въ очереди. Для Шуры и Жени началась настоящая каторга.
Но прошло три дня, никто не приходилъ, и Антонскiй какъ будто немного успокоился. Онъ даже взялся ходить въ лавки. На четвертый день, подъ вечеръ, когда, какъ муравейникъ кишѣла жизнью квартира, въ нее позвонили особымъ непрерывнымъ звонкомъ. Никто изъ жильцовъ никогда не посмѣлъ-бы такъ звонить, и самъ Мурашкинъ побѣжалъ отворять. Въ квартиру пришли управдомъ и съ нимъ чекистъ и два милицейскихъ.
Управдомъ приказалъ вести чекиста къ гражданину Антонскому. Имѣлся ордеръ на его арестъ.
Ни Шуры, ни Жени не было дома. Антонскiй былъ одинъ. Какъ только раздался непрерывный звонокъ — все стало ясно Борису Николаевичу. Онъ первымъ высунулъ голову за дверь и сталъ прислушиваться. Потомъ шмыгнулъ неслышно въ комнату и зарылся въ одѣяло.
Когда предшествуемые гражданиномъ Мурашкинымъ и управдомомъ чекистъ и милицейскiе вошли въ комнату Жильцовыхъ и прошли на мужскую ея половину — они нашли Антонскаго неподвижно лежащимъ на постели. Онъ не шелохнулся на грозный окрикъ и на толчки. Когда сдернули съ него одѣяло, увидали блѣдное и спокойное лицо. Глаза были плотно замкнуты. Сначала показалось, что онъ просто крѣпко спитъ. Рука, за которуго взялся чекистъ была еще теплая и гибкая, но гражданинъ Антонскiй уже не подлежалъ человѣческому суду совѣтовъ.
Онъ предсталъ на Божiй судъ.
VII
На звонокъ Жени, ей отворила Шура. Она, однако, не впустила свою двоюродную сестру въ квартиру, но, взявь ее за руку вывела обратно на лѣстницу.
— Ты не очень устала?.. Можешь пойдти со мною немного?
Женя молча кивнула головою.
По Соцiалистической, бывшей — Ивановской, — онѣ вышли на улицу Марата, бывшую Николаевскую и свернули направо. На широкой улицѣ было безлюдно и тихо. Вдали у Дѣтско-сельскаго вокзала протяжно и уныло, по вечернему свистѣлъ паровозъ. По Звенигородской везли полосовое желѣзо и оно звенѣло тревожно и безпокойно. Гдѣ то
Сестры шли рука съ рукой, какъ онѣ привыкли ходить съ дѣтства. Ихъ старые башмаки стучали въ тактъ.
— Что еще случилось? — спросила Женя.
— Цѣлый скандалъ. Сейчасъ явился ко мнѣ Мурашкинъ, едва-ли не пьяный. Сообщилъ постановленiе квартирнаго комитета. Всю нашу залу — то есть нашу и Летюхинскую половины отдаютъ Омзинымъ, а мы вмѣстѣ съ Летюхиной должны вселиться въ ихъ комнату.
— Подлѣ уборной!.. Тамъ такая невыносимая вонь!.. И все слышно… По утрамъ и вечерамъ очереди… Что-же это такое?.. Жить съ Летюхиной?.. Шура, кажется, скоро будетъ и у меня такой часъ, когда и я скажу: — «нѣтъ, не могу больше!».
— Я понимаю тебя, Женя. Потому то и вызвала тебя… Я хочу совсѣмъ бросить квартиру. Мебель продать… Омзины готовы ее взять. Конечно, за безцѣнокъ.
— За что-же Омзинымъ такое счастье привалило?
— Омзинъ поступаетъ въ военную академiю и ему дается добавочная жилплощадь. Мы должны уступить.
— Да развѣ онъ офицеръ?..
— У нихъ развѣ что разберешь… Принесъ документы. Потребовалъ Мурашкина, пили они вмѣстѣ. Завъ кричалъ, Летюхина визжала. Ужасъ, что было. Я дежурная была и мыла въ корридорѣ полы.
— Какъ хочешь, Шура, но я не могу больше… Какъ дядя… Вероналъ… Чего-же еще ждать дальше? Чтобы прямо на улицу выбросили?..
— Я тебя такъ отлично понимаю, Женя. И вотъ что я хочу тебѣ предложить. Поѣзжай къ тетѣ Надѣ на хуторъ.
— Ну, хорошо. А ты?.. Что-же ты будешь дѣлать?
— Постой… На хуторъ… Помнишь, какое тамъ всегда было довольство и всего изобилiе. Не можетъ быть, чтобы все такъ таки и пропало.
— Тетя Надя писала — у нихъ теперь колхозъ.
— Но тетя Надя осталась единоличникомъ. Ты ей поможешь въ хозяйствѣ. Опять за рукодѣлье примешься. Мы еще поживемъ, родная Женичка.
— Такъ… А ты?..
— Я могу устроиться въ общежитiи сестеръ милосердiя при госпиталѣ. Тамъ есть хорошiя сестры. И тоже… «классовые враги».
— Какой, Шура все это ужасъ. И никто не бунтуетъ! Насъ всегда учили — бунтуютъ голодные… Голодные!.. Помнишь у Леонида Андреева «Царь Голодъ»… Нѣтъ уже какой тамъ царь?.. Рабъ… Нѣтъ, голодные молчатъ, повинуются и тихо вымираютъ… Бунтуютъ сытые…
— Можетъ быть, ты права. Народъ съ жиру бѣсится. А, когда жира нѣтъ, съ чего ему и бѣситься?
— Голодному возстать?.. Да, какъ-же!.. У голоднаго одна мысль — хлѣба!.. Большевики то это прекрасно учитываютъ — они искусственно устраиваютъ голодъ. Вотъ и мы!.. Мурашкинъ сказалъ… Кто такое Мурашкинъ?.. мальчишка, необразованный… и подлый… насквозь подлый!.. И мы… Старыя… Хвосты поджали… Слушаюсь… Что прикажете, гражданинъ Мурашкинъ?..
— А что ты сдѣлаешь? Я ходила къ управ-дому. Говоритъ — ихъ право.