Ненависть
Шрифт:
— Возстанiе?..
— Куда имъ, сопатымъ, возстанiе… Оружiя нѣтъ… Вождей попредавали, порастеряли… Да и мы! — это, братокъ, не при царизмѣ… Нѣтъ, просто — вредительство… Ну и тамъ — партизаны… Бандиты… Ахъ, елки-палки, тамъ таки поработать придется… А это, гляди, если не иностранки… Это-же шикъ!.. Это же можно въ ударномъ порядкѣ!.. Это-же кр-р-расота!.. А мы съ валютой… Повеселимся передъ поѣздкой… А?!. Еще и какъ повеселимся!.. Ну, да и тамъ не безъ дѣвочекъ!..
Женщины, улыбаясь, подходили къ чекистамъ. Тѣ встали, освобождая имъ мѣсто. Лакей несъ
— Двѣ бутылки шампанскаго и еще икры, — командовалъ Драчъ, обѣ руки протагивая навстрѣчу брюнеткѣ.
X
Въ женскомъ отдѣленiи «жесткаго» вагона поѣзда, шедшаго въ Москву было полно, и Женя едва могла въ него протиснуться. Она была одѣта по крестьянски — съ башмаками на голую ногу, съ котомкой съ провизiей себѣ и тетѣ Надѣ за плечами на полотенцахъ, какъ въ старину носили богомолки. Въ отдѣленiи сидѣли такiя же женщины, — не разберешь, крестьянки или городскiя, всѣ везли съ собою свои заботы и тревоги, всѣ ѣхали куда-то, зачѣмъ-то въ надеждѣ гдѣ-то, что-то получить, найдти гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ лучшую жизнь. Ночью спали, хрипя, сопя, захлебываясь, наваливаясь другь на друга и толкаясь. Женя благословляла судьбу, что ей удалось протиснуться къ окну. Какая была кругомъ нудная вонь..
Поутру разобрались, развязали кошёлки, подоставали кто, что имѣлъ и стали закусывать. Пошелъ разговоръ — все о томъ-же — о хлѣбѣ.
— Я, гражданочка, ѣхала сюда изъ деревни, сказывали въ Ленинградѣ можно достать хлѣба… А вонъ оно, какъ вышло… И пуда не набрала… А мнѣ старика, дѣтей кормить, сама восемь…
— Ужъ-ли въ деревнѣ, да и безъ хлѣбушки?
— И-и, гражданочка, да рази нонѣ тая деревня… Что было, забрали въ кол-хозы, да и тамъ безъ пути… Скотину, какая была, поубивали, сдавать имъ не хотѣли… Обидно было ужъ очень, растили, растили, какихъ трудовъ, сколькихъ заботъ она намъ стоила, а сдавать?.. За что?..
— У насъ, гражданка, и собакъ пожрали и кошекъ, Ничего живого не осталось. Мертвая нынѣ деревня…
— Какъ еще и живемъ-то?
— Хлѣба никакъ нѣту…
— Какой и былъ — весь позабрали… Заграницу, слышь, везутъ, и тамъ люди съ голоду дохнутъ…
— Какъ-же такъ безъ хлѣба-то?..
Передъ Москвой однѣ жещины вышли, но сейчасъ-же на ихъ мѣсто понасѣли другiя. Повсюду на станцiяхъ толпами стоялъ народъ. Точно все еще продолжаласъ революцiонная сумятица.
Чѣмъ ближе былъ югъ — хлѣбный югъ — житница не только Россiи, но и всей Европы — тѣмъ острѣе былъ разговоръ о хлѣбѣ, объ общей нуждѣ и голодѣ. Вмѣстѣ съ южнымъ, насыщеннымъ малороссiйскими словами говоромъ пришли и разсказы объ ужасахъ, о которыхъ Женя и не подозрѣвала. Народъ сталъ дерзче, озлобленнѣй. Сѣли какiя-то три старухи съ худыми изможденными лицами, въ тяжелыхъ платкахъ на головахъ съ глазами, въ которыхъ застылъ непередаваемый ужасъ. Вагонный проводникъ хотѣлъ
Та взъѣлась на него.
— Ты, что, сапливый чортъ, за руку-то берешь… Что я тебѣ это позволила?
— Нельзя, гражданка, чтобы безъ билета. Съ насъ за это тоже взыскивають. Все одно на станцiи чекисту сдамъ — хужѣе будетъ.
— А вотъ и сдай!.. Я и тебѣ и чакисту твоему рожу то во какъ обломаю!.. Гражданка!.. Слово какое придумалъ?.. Я табѣ не гражданка. Зан-у-уда!.. Присталъ босякъ чубатой!
— Оставьте, гражданка… Нечего бузу разводить.
— Да!.. Бузу!.. Отцовской крови напился — моей захотѣлъ… Сказала: — отчепись!..
Все отдѣленiе было переполнено бабами и всѣ равно враждебно смотрѣли на проводника. Тотъ ушелъ, пожимая плечами.
— Съ ими какъ-же иначе-то, — сказала казачка, усаживаясь подлѣ Жени едва не на колѣни той. — Въ станицѣ люди съ голоду мрутъ, ей Богу, а они съ билетами ихъ чортовыми лѣзуть. Я батянѣ мѣшокъ сухарей у тетки достала — везу, а онъ придиратца. Бѣльмы на меня вылупилъ, что котъ на сало… Поди камунистъ! Сапливой чортъ!
— А что, мамаша, въ станицѣ то нюжли безо хлѣба…
— А то какъ?.. Едва до весны дотянули. А тутъ подавай сѣм-фондъ засыпать… Ну да! какъ-же!.. Засыпали табѣ чорта съ два… Кто и засыпалъ, а кто и нѣтъ… Вишь ты, какъ нонѣ обернулось, казаковъ, значитъ, и вовсе нѣтъ, а есть кулаки, середняки, врядители!.. Ну и отобрали отъ нихъ хлѣбъ… Красная армiя понаѣхала, мордастые, хлѣбъ и забрали… По десять человѣкъ въ день, а когда и болѣ въ станицѣ то съ голода мрётъ… И не прибираютъ… Провоняла насквозь станица… Имъ что, и горюшка мало. Трахтуровъ понавезли, комбайновъ, а управлять, какъ, кому до этого дѣло. Поломали все за милую душу… Трахтуры-то эти самые… Колхозный секторъ съ грѣхомъ пополамъ засѣяли — да и то больше лебеда повырасла… Лѣтомъ-то поля отъ васильковъ синiя и хлѣба за ими не видатъ вовсе…
Въ отдѣленiе, хотя и было оно «женское», сѣли какiе-то казаки и твердо и убѣжденно они говорили:
— Хлѣба!.. Ты намъ хлѣба подай! Безъ хлѣба, какъ проживешь?..
— Вы, — бабочка, хучь сухарей понабрали, а у насъ на хуторѣ съ прошлаго года ни сухарей, ни хлѣба и не видали.
Поѣздъ отстукивалъ по рельсамъ, внизу что-то звенѣло и шипѣло, за окнами тянулась погорѣвшая, не паханная степь, поросшая сорными травами. Усталая, изголодавшаяся Женя, прислонившись къ стѣнѣ, дремала и сквозь дремоту все слышала:
— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!
— Нѣту теперь хлѣба нигдѣ…
— И куда задѣвался, кто его знаетъ?..
— Отобрали… Прод-налогъ собирали…
— Заграницу везутъ хлѣбецъ та… Агличановъ кормить, хрянцузовъ, нѣмцевъ, а свои подыхай!
— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!
И чудилось Женѣ, что и колеса стучали по стыкамъ рельсовъ и пѣли все ту-же страшную пѣсню голода:
— Хлѣба!.. хлѣба!!. хлѣба!!!