Необычайная коллекция
Шрифт:
С тех пор как я побывал там в первый раз, десять лет тому назад, — продолжает Гулд, — я мечтаю вернуться в Ороме, посмотреть, как идет своим чередом разрушение и много ли домов еще стоят. Я прогуляюсь по разбитым мостовым, надев каску, в поисках падающего потолка и буду слушать, как трещат несущие балки. Мое лицо будет невозмутимым, даже слегка улыбающимся: я стану делать вид, будто все в порядке, стараясь сравняться в хладнокровии с местными жителями. По дороге я буду подбирать камни и бросать их в окна. А еще я куплю динамитные шашки и украдкой подожгу их у подножия еще стоящих зданий, под покровом
НЕВЕРОЯТНЫЙ ГУЛД
Башковитость Гулда. С противниками, готовыми следовать за ним, Гулд играет в «трансформистские шахматы», вариант игры его собственного изобретения, в котором правила меняются в зависимости от расположения фигур на доске. В начале партии все как обычно, но по достижении определенных простых диспозиций слоны начинают перемещаться по прямой, пешки атакуют назад, ферзь ходит конем и так далее — целый свод дополнительных правил, полностью меняющий представление об игре. Эти параметры влекут за собой немыслимые сложности: надо предвидеть не только свои ходы и ходы противника, но и вытекающие из них изменения правил.
— При таких условиях повороты игры необычайно эффектны, — радуется Гулд, — и партии весьма увлекательны. Плохо только, что они становятся длиннее, так как думать приходится дольше.
Это мягко сказано: ни одна из партий в трансформистские шахматы, которые одновременно играет Гулд, не закончена, самая давняя длится три года и все еще продолжается при игре по восемь часов еженедельно.
— А по сколько ходов сделали противники за три года?
— По шесть.
Гулд-изобретатель. Однажды, поджидая Гулда в его кабинете, я заметил старинную пишущую машинку, в которую был вставлен чистый лист. Стук клавиш мне всегда нравился, и я, не удержавшись, напечатал наобум несколько букв. Удивительное дело: взглянув на результат, я обнаружил, что, сам того не желая, написал два слова: «Мы учимся». Я продолжил, снова наобум, даже зажмурился. Открыв глаза, я прочел еще три слова «здесь мало чему». Тут я понял, что машинка эта непростая и быстро застучал по клавишам как попало; получилась целая фраза со знаками препинания: «Мы учимся здесь мало чему, учителей не хватает».
— А! — воскликнул, входя, Гулд. — Вы нашли мою машинку! — Он радостно потер руки. — Вы переживаете в настоящий момент упоительный опыт написания шедевра. Ну, как вы себя чувствуете?
— Да о чем вы?
И он рассказал мне о своем изобретении.
— Напечатанные вами слова — это начало «Института Бенжамента» Вальзера. Машинка устроена так, что всегда печатает текст шедевра, какие бы клавиши вы ни нажимали. Таким образом, благодаря ей вы можете, усевшись за письменный стол, без малейшей усталости создать шедевр за полдня. И не одного только Вальзера! У меня есть несколько программ!
Гулд нажал какую-то кнопку на машинке; звякнула пружина, и сбоку вывалилась металлическая кассета. Он убрал ее в ящик стола, где лежали другие такие же, и перечислил мне их содержимое:
— Есть Конрад, Монтерлан, два Борхеса, один Шардонн, Бирс и Пруст. Ну-ка, давайте попробуем Пруста, это такая прелесть!
Он вставил в машинку кассету с Прустом и предложил мне приступить к делу. Из духа противоречия я нажимал только клавиши с редко встречающимися буквами — ё, ъ, э. Гулд, заглядывая мне через плечо, медленно прочел:
— «Давно уже я привык укладываться рано...» Ну вот вам и начало шедевра! — И, довольный, рассмеялся. — Однажды, — продолжил он, — я провел за этим столом двадцать семь часов кряду — написал «Комбре» и затем «Любовь Свана». Вы не можете себе представить мое состояние: это было как наркотик. Мне приносили сюда бутерброды, и я ел, не отрываясь от работы.
Сев на мое место, он настучал еще несколько слов, и я заметил, что печатает он всеми десятью пальцами, как профессиональная машинистка. Я догадался, не читая, какие слова появились на бумаге: «Иной раз, едва лишь гасла свеча...»
Гулд поведал мне, как собирается вскоре усовершенствовать свою машинку:
— Конечно же пока она еще довольно примитивна. Результат получается сразу, без черновиков, без поправок, без каторжных трудов, в которых рождается окончательный текст. Приятно, что и говорить, но как-то нереалистично. Я над этим работаю. Разумеется, вы скажете мне, что никакая машинка никогда не воспроизведет все этапы создания текста, такого, как, скажем, «Комбре», — и будете правы; и все же можно посмотреть рукописи и, не пытаясь воспроизвести генезис книги целиком, выработать хотя бы процесс в общих чертах, так сказать, резюме. Да-да, в один прекрасный день моя машинка преспокойно отстучит «Поиски...» примерно так, как написал их Пруст: будут и возвращения назад, и поправки, и сомнения, в общем, вся увлекательная работа сочинителя.
Я задумался, будет ли этот кропотливый поиск истины совместим с сиюминутным удовольствием, лежавшим в основе изобретения Гулда. Его машинка хороша тем, что позволяет без труда почувствовать себя гением; но если придется пройти через те же муки творчества, что и сам автор, захочется ли кому-нибудь на ней писать? Этот вопрос я, однако, оставил при себе и лишь заметил, что Пруст пользовался пером и чернилами, а не пишущей машинкой. Гулд, подмигнув, ответил, что у него есть и другие замыслы. Полагаю, он имел в виду авторучку, которая сама написала бы «Поиски...», не представляя себе, однако, ни ее устройства, ни как она будет действовать. После того разговора, кстати, ничего нового на сей предмет я от него не слышал. Надо бы поинтересоваться, придумал ли он что-нибудь еще.
Безошибочное чутье Гулда. Привычная для тех, кто близко знаком с Гулдом, сцена: прогуливаешься с ним, и вдруг, ни с того ни с сего, он застывает, словно оцепенев. Требуя тишины, водит носом, втягивает воздух, до смешного похожий на гончего пса в стойке. Через несколько секунд выносится приговор: либо он заключает, что взял ложный след, и, разочарованный, продолжает прогулку, либо, просияв, с победоносным видом поднимает вверх палец и восклицает: «Где-то поблизости литература!»