Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Не помню вступления Маяковского к «чистке». Оно было кратким, вызывающим по тону, во многом еще футуристическим, в духе раннего Маяковского, но настолько остроумным, что отдельные возгласы протестов из рядов публики тонули в шуме одобрительных криков молодежи и аплодисментов.
Ахматова была первой или во всяком случае одной из первых, с которых началась «чистка». Маяковский прочел ее старое стихотворение «Сероглазый король».
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Он обратил внимание слушателей на ритмическое сродство этого стихотворения с популярной до революции песенкой об Ухаре-купце:
Ехал с ярмарки Ухарь-купец,
Ухарь-купец, молодой удалец!
Он привел еще одно стихотворение поэтессы, написанное до революции:
Думали, нищие мы, нету у нас ничего.
А как стали одно за другим терять,—
Так что сделался каждый день Поминальным днем...
Маяковский, помнится, острил насчет того, что вот, мол, пришлось юбку на базаре продать и уже пишет, что стал «каждый день поминальным днем».
Когда Осип Брик поставил на голосование предложение Маяковского: запретить Анне Ахматовой на три года писать стихи, «пока не исправится», большинство простым поднятием рук поддержало Маяковского. Многие из молодежи, сидевшие на полу под самой эстрадой, поднимали по две руки.
Стало ли когда-нибудь известно Ахматовой об этой озорной «чистке» поэтов, устроенной Маяковским в 1921 году? Сообщили ли ей, как сурово разделался с ней Маяковский? Но если и донесли, то, видимо, Ахматова отнеслась к этой «чистке» с достаточным юмором и восприняла ее как очередное озорство буйного Маяковского. всяком случае, в 1940 году, уже много лет после смерти Владимира Маяковского, Ахматова написала превосходное, полное уважения к Маяковскому стихотворение: «Маяковский в 1913 году».
Все, чего касался ты, казалось Не таким, как было до сих пор,
То, что разрушал ты, разрушалось,
В каждом слове бился приговор.
Покончив с Ахматовой, Маяковский перешел к юным и совершенно никому не ведомым поэтам, добровольно явившимся на «чистку». Они сидели рядком на скамье, вставали один за другим, читали стихи, как правило, плохие, и, очень довольные, улыбались даже тогда, когда Маяковский несколькими острыми словами буквально уничтожал их и запрещал им писать. Некоторых присуждали к трехлетнему воздержанию от стихописательства, давали время на исправление. Публика потешалась, шумела, голосовала. Вообще трудно представить себе что-нибудь веселее этой «чистки» поэтов и поэтессенок. Впрочем, поэтессенок я что-то не помню. Выступали почти исключительно юнцы мужского пола. Только один из них в светлых кудрях по плечи, с тонким женским голоском так смутил публику, что из зала спросили:
— Вы мальчик или девочка?
— Мальчик,— на полном серьезе ответил златокудрый поэт.
Ему единогласно запретили писать. Навсегда.
Читал стихи тогда еще очень юный Вячеслав Ковалевский, ныне известный прозаик. Как раз незадолго до «чистки» вышла книга его стихов с предисловием Бальмонта. Когда он ступил к краю эстрады, кто-то в публике крикнул: «Прочтите стихи из книги, к которой Бальмонт написал предисловие!»
Имя Бальмонта тогда было еще очень громко. Ковалевский покраснел от удовольствия и почему-то спросил: «А вы откуда знаете?» Юный поэт был радостно удивлен, услыхав, что его книжку стихов уже читал кто-то из публики.
Маяковский к Ковалевскому отнесся милостиво. Ему было разрешено писать.
Наконец выступил со своими «стихами» Крученых, соратник Маяковского по футуризму. Его известное «Дыр-бул-щир» вызвало веселый смех и свист всего зала. Кажется, даже горой стоявшая за Маяковского молодежь с трудом примирялась с крученыхским «Дыр-бул-щир». Но Маяковский взял Крученых под защиту. Пожалуй, ему было нелегко защищать откровенную «заумь» Крученых и доказывать хохочущей аудитории, нто Крученых — поэт и следует разрешить ему продолжать сочинение «дыр-бул-щирной» поэзии. И если Маяковский тем не менее уговорил публику согласиться на признание Крученых поэтом, то это свидетельствует не о даровании Крученых, а о
совершенно блистательном ораторском даре Маяковского. На этот раз он поистине совершил невозможное. Не помню, как именно он защищал Крученых. Помню только, что в остроумной защитительной речи в пользу Крученых он несколько раз упоминал Хлебникова, ссылаясь на то, что и Хлебников непонятен для многих. Авторитетом Хлебникова он как бы «подпирал» заумную поэзию Крученых.
Убежденное остроумием Владимира Маяковского, большинство проголосовало за Крученых. Но самому Крученых это показалось мало. Я сидел на эстраде позади Брика и слышал, как Крученых требовал от Брика снова предоставить ему слово. Брик тихо спросил Маяковского:
— Дать ему слово?
Маяковский недовольно шепнул Крученых:
— Я уже сказал о тебе и хватит. Ничего больше не надо. Молчи.
Крученых угомонился.
И вдруг из-за кулис на эстраду вышли три резко дисгармонирующие с окружающей обстановкой фигуры поэтов-ниче-воков. Все в высоких крахмальных воротничках, с белыми накрахмаленными манишками, в элегантных черных костюмах, лаковых башмаках, у всех волосы сверкают бриллиантином. На груди выступавшего впереди ничевока поверх манишки красный платок, заткнутый за крахмальный воротничок. В зале поднялся вой. Однако, по мере того как ничевок с красным платком на груди читал манифест ничевоков, вой и шум в зале стихал. Как ни потешны были эти три ничевока, кое-что в их манифесте понравилось публике. Одобрительно приняли заявление, что Становище ничевоков отрицает за Маяковским право «чистить» поэтов. Но когда ничевоки предложили, чтобы Маяковский отправился к Пампушке на Твербул (то есть к памятнику Пушкина на Тверской бульвар) чистить сапоги всем желающим, вой и шум снова усилились. Враждующие между собой части публики объединились против ничевоков. Одна часть была возмущена выступлением ничевоков против Маяковского, другая тем, что ничевоки посмели назвать памятник Пушкину «Пампушкой».
Маяковский с неулыбчивым, строгим лицом поднял руку. Зал стих.
— Товарищи и граждане,— спросил Маяковский у зала,--вы обратили внимание, что грудь ничевока прикрыта красньш платком?
— Обратили!!!
— Хотите знать, зачем ничевоку понадобилось прикрыть манишку платком?
— Хоти-им!!! Говорите!!
— Это для того, чтоб из его носа не накапало на манишку!
Ничевоки были посрамлены. Под улюлюканье зала они покидали эстраду.
То ли вослед разгромленным ничевокам, то ли адресуясь к самому Маяковскому, кто-то крикнул из средних рядов:
— Да здравствует Пушкин!
Но Маяковский уже не ходил в желтой кофте и не сбрасывал Пушкина с парохода современности. Иногда читал его, даже с эстрады демонстрируя свою верность Пушкину. И все-таки, еще за кулисами, заслышав шум пришедшей «на него» публики в зале, он всходил на эстраду так, словно все еще был в желтой кофте и все еще сбрасывал Пушкина. Меня не покидало впечатление от двух Маяковских — Маяковского на эстраде и Маяковского в жизни. Люди, встречавшие и слышавшие его вне эстрады, знавали и печального и даже застенчивого Маяковского. Многие, знавшие его хорошо, утверждали, что «настоящий, живой» Маяковский — это застенчивый Маяковский. А тот, каков он у себя на эстраде, «чистя» поэтов и поэтес-сенок,— это Маяковский, преодолевающий собственную застенчивость. Мол, поведение его на эстраде — это форма его самозащиты от природной застенчивости.