Необыкновенные собеседники
Шрифт:
— Слушать Маяковского мне всегда нравится.— Он произносил: «н’авится».
Он и впрямь был очень доволен. Пусть смеются над ним, лишь бы быть ему в центре внимания!
Мы все расхохотались. Все, кроме самого Маяковского. Он вдруг стал очень серьезен. Пожалуй, ответ Янова-Геронского не только не позабавил его, но огорчил.
Маяковский спросил Николаеву на полном серьезе:
— Вы позволите мне уничтожить его сейчас же? Не беспокойтесь — словами!
— Не надо, Владимир Владимирович.
— Жалеете? Янов, скажите спасибо даме! По ходатайству дамы щажу вас.
Янов-Геронский идиотически улыбался.
VI
Как-то я пришел в Дом печати с журналисткой Кальмой, позднее ставшей детской писательницей. Это было вскоре после международного шахматного турнира в Москве с участием гигантов шахматной мысли — Капабланки и Ласкера. Все тогда только и говорили о шахматах. Я только что напечатал свой первый и последний «шахматный» фельетон. Я писал: «Мы за Ласкера против Капабланки, и мы за Капабланку против Ласкера! Мы за шахматы!» Самое забавное, что автор фельетона в шахматы никогда не играл.
Шахматная атмосфера царила в те дни и в Доме печати. Матч был окончен, Ласкер и Капабланка уехали, но по всем углам в гостиных Дома печати за столиками сражались шахматисты-любители.
Мы с Кальмой с трудом нашли свободные кресла в единственной свободной от шахмат гостиной. Неожиданно к нам подошел Маяковский. Сидевший рядом с Кальмой молодой журналист, узнав Маяковского, вскочил и предложил ему место.
— Слава богу,— сказал Маяковский, опускаясь в кресло,— хоть здесь в шахматы не играют. Знаете что,—предложил он вдруг,— пойдемте шляться по улицам.
Кальма отказалась. Ей не хотелось уходить из Дома печати.
Маяковский хмыкнул:
— Девочка, шахматами небось увлекаетесь?
Будущую писательницу Кальму в те годы все добрые знакомые ее называли девочкой: ей тогда не было двадцати.
Нет, она вовсе не увлекалась шахматами.
Я спросил Маяковского:
— А вы увлекаетесь?
— Не увлекаюсь и не играю.
— И не играете? — Мне почему-то показалось невероятным, что Маяковский в шахматы не играет.
Видя мое недоумение, он объяснил:
— В шахматы надо играть или по-настоящему, или совсем не играть. Баловаться нельзя. Все равно как делать стихи. Или ты настоящий поэт, или совсем не пиши. В стихах, как в шахматах: просчет — и мат королю! Точность нужна. Каждый ход взвешивай на самых точных весах в уме: и в шахматах и в стихе. Плохой шахматист все равно что графоман стихотворец. Вон сколько их развелось!
То ли он имел в виду посредственных шахматистов, то ли посредственных стихотворцев.
А может быть, и тех и других.
«НАКАНУНЕ»
i
двадцатые годы всей литературной, да, пожалуй, и театральной Москве было знакомо роскошное помещение в Большом Гнездниковском переулке в первом этаже десятиэтажного дома, известного старожилам как «Нирензее». Еще долгое время после Октябрьской революции дом этот продолжали называть по имени его строителя и владельца. Когда хотели сказать,
что редакция или театр помещается в этом доме, по такому-то адресу, то говорили просто — «у Нирензее», а то даже «в Ни-рензее». И невозможно было указать адрес точнее.
Дом Нирензее, в ту пору самый высокий в Москве, известен был также и тем, что до революции в нем играл театр Валиева «Летучая мышь». Позднее здесь располагались другие театры, в их числе и Цыганский. В различных этажах этого здания — но все же главным образом в нижних — время от времени открывались редакции множества больших и малых журналов.
На десятом этаже цвел огнями излюбленный литераторами и артистами ресторан-крыша, а по соседству, на том же десятом, несколько лет подряд помещалось кооперативное писательское издательство «МТП» — Московское товарищество писателей. Помещение «МТП» по наследству перешло к существующему и ныне издательству «Советский писатель». Многие из литераторов старшего поколения, поднимаясь сейчас на лифте в свое издательство, вздыхают о временах, когда, бывало, пешком взбегали по десятиэтажной лестнице (лифт ведь в те времена часто бывал испорчен). И кажется им, что мраморная эта широкая лестница лет тридцать назад была короче!
Так вот, в первом этаже этого десятиэтажного здания расположилась с 1922 года московская редакция «Накануне», га-* зеты, печатавшейся в Берлине,—органа «сменовеховцев».
Из общего холла стеклянная дверь налево открывалась прямо в редакцию. Посетитель поднимался по трем ступеням и оказывался в громадной сумрачной зале, напоминавшей помещение бара. Весь пол был обит светлым синим сукном. Перегородки из полированного дерева образовывали ряды полузакрытых кабин вдоль стен. Очень высокие — от пола до потолка — окна выходили в узкий и затененный Большой Гнездниковский переулок. Даже электрическое освещение среди бела дня не рассеивало полумрак этой роскошной по виду редакции.
Тусклые при дневном свете электрические лампочки в матовых колпачках на стенах, глушащее шаги сукно на полу, блеск в полумраке полированного дерева пустых кабин с узкими суконными диванчиками в глубине, высота как бы в туман уходящего потолка — все это поразительно напоминало ночной ресторан во время дневной уборки.
Но редакция «Накануне» жила только днем и вскоре после X открытия превратилась в своего рода дневной литературный клуб, довольно заметный в то время в Москве.
Я был литературным секретарем этой странной редакции и московским корреспондентом «Накануне».
В этой редакции ежедневно собирались писатели, журналисты, театральные деятели — маститые и только лишь начинающие. Многие из этих, тогда начинавших, завсегдатаев «Накануне» впоследствии стали прославленными советскими писателями, критиками, журналистами.
Редакция «Накануне» — место, где назначали свидания, и не всегда деловые. Забредали сюда за новостями не только московскими, но и берлинскими. В Берлине в начале двадцатых годов существовала значительная по составу колония русских писателей. Связанные с ними по прежним временам, москвичи заходили в Большой Гнездниковский разузнать, не приехал ли кто-нибудь из Берлина, нет ли вестей от литературных берлинских друзей. А бывало и так, что, готовясь к отъезду в Берлин (одни ненадолго, другие навек), заглядывали в редакцию, чтоб встретить приехавших из Берлина, порасспросить о берлинском литературном житье-бытье...