Необыкновенные собеседники
Шрифт:
В театре Корша состоялся вечер редакции «Накануне». Выступали Толстой, Кирдецов, Бобрищев-Пушкин, Василевский (Не-Буква).
Зал был набит до отказа. Но только Толстого слушали с интересом. Он говорил о любви к России, говорил, как писал,— вкусно, весомо, зримо. Публика начала уже отвыкать от хорошей московской речи. А у Толстого она звучала так, что каждое слово хоть на ощупь бери.
А вот остальные: и розово-седой Кирдецов, и бородатый, плотный Бобрищев-Пушкин в уже диковинном для москвичей сюртуке, и с пулеметною частотой исторгающий остроты Василевский (He-Буква), улыбающийся всем своим плоским с оспинками лицом, — явно старались подделаться под ими самими же приписанный аудитории вкус. Должно быть, им казалось, что они говорят совсем «по-советски». Но аудитории пришелся по вкусу Толстой, а не эти «подделывающиеся» и невесть о чем говорившие господа.
Я сидел в трех шагах от ораторов — и не то что сейчас, а и тогда, тотчас после вечера, не смог бы сказать, о чем они говорили.
Вечер «Накануне» был организован с помпой. Перекупщики перепродавали билеты по большой цене, а платить-то, оказалось, и не за что было.
И стал этот вечер закатным для «Накануне». Все поняли вдруг, что интерес к «Накануне», по крайней мере в Москве, иссяк. Но, кажется, и в Берлине жизнь «Накануне» продолжалась недолго после того, как Москву газета перестала интересовать.
у Газета умерла от преждевременной старости. А всего от роду было ей года три. И все же дело свое «Накануне» сделала: лучшую часть белой эмиграции отслоила от пышущей злобой массы, открыла Европе многих новых русских писателей и открыла молодой Советской России ряд новых литературных имен.
Это было совсем не то, о чем мечтали, создавая газету, участники знаменитого сборника «Смена вех» — Устрялов, Ключников, Потехин, Лукьянов, Бобрищев-Пушкин. Движение «сменовеховства» вызвано было вспыхнувшими в белоэмигрантской среде надеждами на то, что нэп приведет к реставрации капитализма в России. Об этом, как известно, писал В. И. Ленин в «Заметках публициста». Но позиция «Накануне» против
воли ее основателей отличалась от позиции сборника «Смена вех». Чем большее участие в этой газете принимали советские литераторы, тем меньше походила «Накануне» на сменовеховский орган. Такие «сменовеховцы»—учредители «Накануне», как Лукьянов, Бобрищев-Пушкин, Ключников, все более отдалялись от газеты и вовсе порвали с ней. В то же время в редколлегию вошел и огромное влияние на нее оказал А. Н. Толстой, не имевший отношения к сборнику «Смена вех». Расслоение эмигрантов происходило внутри редакции «Накануне». Оттого-то и раздирали газету противоречия в среде сотрудников. Она все больше разочаровывала тех, кто упрямо воспринимал нэп как начало реставрации капитализма, и все более привлекала тех, кто, как А. Н. Толстой, вместе со всем советским народом готов был строить социализм.
В истории русской общественной мысли и русской журналистики «Накануне» со всеми ее противоречиями, сложными отношениями внутри редакции — эпизод почти беспримерный и для будущих историков оставивший все еще никем не исследованный материал...
МИХАИЛ
БУЛГАКОВ
I
лексей Толстой жаловался, что Булгакова я шлю ему мало и редко.
«Шлите побольше Булгакова!»
Но я и так отправлял ему материалы Булгакова не реже одного раза в неделю. А бывало, и дважды. С 1922 года Алексей Николаевич Толстой редактировал еженедельные «Литературные приложения» к берлинской русской газете «Накануне».
Однако, когда я, секретарь московской редакции этой газе гЫ, посылал Толстому фельетон, рассказ или отрывок из какого-нибудь большого произведения Михаила Булгакова, материал этот не всегда доходил до редакции «Литературных приложений»: главная редакция ежедневной газеты нередко «перехватывала» материалы Булгакова и помещала их в «Накануне».
С «Накануне» и началась слава Михаила Булгакова.
Вот уж не помню, когда именно и как он впервые появился у нас в респектабельной московской редакции. Но помню, что еще прежде чем из Берлина пришла газета с его первым напечатанным в «Накануне» фельетоном, Булгаков очаровал всю редакцию светской изысканностью манер. Все мы, молодые, чья ранняя юность совпала с годами военного коммунизма и гражданской войны, были порядочно неотесаны, грубоваты либо нарочито бравировали навыками литературной богемы.
В Булгакове все — даже недоступные нам гипсово-твердый ослепительно свежий воротничок и тщательно повязанный галстук, не модный, но отлично сшитый костюм, выутюженные в складочку брюки, особенно форма обращения к собеседникам с подчеркиванием отмершего после революции окончания «с», вроде «извольте-с» или «как вам угодно-с», целованье ручек у дам и почти паркетная церемонность поклона, — решительно все выделяло его из нашей среды. И уж конечно, конечно его длиннополая меховая шуба, в которой он, полный достоинства, поднимался в редакцию, неизменно держа руки рукав в рукав!
Заведующему финансами московской редакции С. Н. Кал-менсу невообразимо импонировали светские манеры Булгакова. И так как при этом тридцатилетний Михаил Афанасьевич сразу зарекомендовал себя блистательным журналистом, то скуповатый со всеми другими, прижимистый Калменс ни в чем ему не отказывал.
Открылась первая Всероссийская сельскохозяйственная выставка на территории бывшей свалки — там, где сейчас Центральный парк культуры и отдыха имени Горького.
Все мы писали тогда о выставке в московских газетах. Но только Булгаков преподал нам «высший класс» журналистики.
Редакция «Накануне» заказала ему обстоятельный очерк. Целую неделю Михаил Афанасьевич с редкостной добросовестностью ездил на выставку и проводил на ней по многу часов.
Наконец изучение завершилось, и Булгаков принес в редакцию зйкаианжът# материал. Это был мастерски сделанный, искрящийся остроумием, с превосходной писательской наблюдательностью написанный очерк сельскохозяйственной выставки. Много внимания автор сосредоточил на павильонах — узбекском, грузинском — и на всевозможных соблазнительных национальных напитках и блюдах в открытых на выставке чайхане, духане, шашлычной, винном погребке и закусочных под флагами советских среднеазиатских и закавказских республик. Никто не сомневался в успехе булгаковского очерка в Берлине. И даже то, что особенно много места в этом очерке уделено аппетитному описанию восточных блюд и напитков, признано было очень уместным и своевременным. Ведь эмигрантская печать злорадно писала о голоде в наших национальных республиках!
Очерк я отправил в Берлин, и уже дня через три мы держали в Москве последний номер «Накануне» с очерком Булгакова на самом видном месте.
Наступил день выплаты гонорара. Великодушие Калменса не имело границ: он сам предложил Булгакову возместить производственные расходы: трамвай, билеты. Может быть, что-нибудь там еще, Михаил Афанасьевич?
Счет на производственные расходы у Михаила Афанасьевича был уже заготовлен. Но что это был за счет! Расходы по ознакомлению с национальными блюдами и напитками различных республик! Уж не помню, сколько там значилось обедов и ужинов, сколько легких и нелегких закусок и дегустаций вин! Всего ошеломительней было то, что весь этот гомерический счет на шашлыки, шурпу, люля-кебаб, на фрукты и вина был на двоих.