Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Дарственная надпись на другой его книжке: «Моему санкт-петербургскому соседу Эмилию Миндлину» — напоминает мне о задуманной нами книге в форме переписки друзей. Одно время мы оба жили в Петрограде — Ленинграде, почти ежедневно встречались и гуляли по Невскому, о многом беседуя и часто споря. Вот тогда-то и родилась у нас идея запечатлеть наши беседы в виде переписки друзей. Я должен был писать ему санкт-петербургские письма, а он отвечать мне письмами ленинградскими. Книга, однако, не написалась. Все, что осталось в напоминание о неосуществленном замысле,— это авторская надпись на его книге.
О нем несправедливо скоро забыли. А ведь при его жизни спорили: у кого больше шансов на трон «короля русского фельетона» — Меньшого, Зорича или Кольцова? Пока жил Влас Дорошевич, признанный до революции «король фельетона», трон этот по-прежнему считался занятым, хотя всем было известно, что Влас Дорошевич уже безнадежно болен.
Петроградские литераторы часто приезжали в Москву и, разумеется, посещали роскошное помещение бывшего бара в доме Нирензее в Большом Гнездниковском переулке. Ведь в этом баре одновременно помещались две редакции — московского отделения берлинской «сменовеховской» газеты «Накануне» и журнала «Экран». Петроградцев расспрашивали о Дорошевиче: что он? Бывают ли просветы у тяжело больного Власа Михайловича? Пишет ли он? Все знали, что еще летом 1921 года Влас Дорошевич в поезде главнокомандующего морскими силами РСФСР из освобожденного Крыма приехал в Петроград, сначала был помещен в Доме литераторов, потом в доме отдыха на Елагином острове. Петроградцы рассказывали, что на Елагином Влас Михайлович понемногу приходит в себя, гуляет в лесу, даже посещает спектакли Летнего театра в «Вилла-Родэ», подолгу беседует с рабочими, своими соседями по дому отдыха, и внимательно читает не только советские, но и многие иностранные газеты, поступавшие тогда в дом отдыха на Елагином острове. Наконец петроградский театральный критик Э. Старк привез приятную весть: Дорошевич вновь начинает писать! Написал фельетон «Красные и белые» — о гражданской войне, написал фельетон о голоде.
Стал навещать Дорошевича и Михаил Кольцов, в то время часто бывавший в Петрограде. Кольцов превратился у нас в постоянного докладчика о состоянии здоровья и работы Власа Дорошевича. Надо ли еще объяснять, что не только «старики», лично знавшие Дорошевича, но и мы, молодые, для которых имя Власа Дорошевича еще во дни наших школьных лет было окружено ореолом, живо интересовались его судьбой. Стоило Кольцову вернуться из Петрограда, как мы тотчас встречали его: «Были у Дорошевича? Что ои? Как? Рассказывайте скорей!»
Однажды Кольцов привез приятную новость: Дорошевич собирается написать текст большой лекции о Николае II и выступить с этой лекцией в Доме литераторов. Все ждали, что еще недолго, и в советской печати начнут более или менее регулярно появляться фельетоны Власа Михайловича Дорошевича. Редактор журнала «Россия», часто заходивший к нам в Большой Гнездниковский, И. Г. Лежнев, вернулся как-то из Петрогпада после посещения Дорошевича.
— Ему все лучше и лучше. Влас Михайлович уже переехал из дома отдыха к себе домой на Кронверкскую улицу.
Радость поклонников Дорошевича длилась очень недолго. После очередной поездки в Петроград Михаил Кольцов огорчил москвичей:
— Дорошевичу худо. Его перевезли в санаторий для нервных в Левашове. Но в первую же ночь Дорошевич ушел из санатория, всю ночь напролет бродил по лесу, наутро его с трудом нашли.
Из санатория он возвратился домой и три месяца прожил совершенным отшельником. Жена была единственным человеком, видевшим его в эту пору. В январе Дорошевичу стало лучше. Он вновь стал работать над лекцией о Николае II. За две недели до смерти написал фельетон «Николай 2-ой». Михаил Кольцов привез этот фельетон в Москву, и его напечатали в журнале «Экран» уже после смерти Власа Михайловича.
Кольцов рассказывал: за гробом «короля русского фельетона» шла жена и еще двое близких. Четвертый, провожавший Дорошевича до могилы, тащил салазки с гробом «короля русского фельетона».
Двадцать шестой номер «Экрана» с посмертным фельетоном Власа Дорошевича «Николай 2-ой» разошелся в неслыханном до этого количестве экземпляров — восьми тысяч вместо обычных трех!
3. Полоса юбилеев.— Юбилей Южина в Малом театре.— Ермолова.— Юбилей театра Корша и Морис Шлуглейт.—
Смерть основателя театра Федора Корша.— «Дон Карлос» в театре Корша.
Для юноши, прибывшего в Москву из Крыма, освобожденного от белогвардейцев, «Экран» был первым московским изданием, где он начал постоянно печататься. Весной 1922 года «Экран» перестал выходить. К этому времени я уже был специальным московским корреспондентом «Накануне», сотрудничал в новых еженедельниках и время от времени корреспондировал в Ленинград — в газету «Последние новости» — и куда-то еще. Чаще всего мне приходилось писать фельетонные обзоры московской театральной и литературной жизни, но больше театральной, чем литературной, иногда и самому участвовать в дискуссиях в Доме печати.
Я посещал почти все наиболее интересные диспуты, премьеры... Тут следует добавить: и юбилейные торжества. То была пора, так сказать, «округления» сроков жизни многих старых прославленных деятелей искусства и даже отдельных театров.
Юбилеи следовали один за другим. В сентябре праздновали сорокалетие работы А. И. Южина в Малом театре. В октяб-
ре — 40 лет со дня основания русского драматического театра Корша. Мы едва успевали писать юбилейные статьи и обзоры.
Юбилей Южина прошел необыкновенно торжественно. Луначарский выступил со статьей «Староста Малого театра», превозносящей Южина. Однако недруги Малого театра, а тогда их было особенно много, не только в устных беседах, но кое-где и в печати острили, что чествование выдающегося артиста походило скорее на поминки по нем. Молодых и даже людей среднего возраста на чествовании в Малом театре было так мало, что они просто терялись в массе словно нарочито подобранных стариков и старух. Правда, все эти старики и старухи были избранными, приглашенными москвичами, зачастую носителями прославленных в истории русской культуры имен. Было много седовласой университетской профессуры, несколько старых известных всей дореволюционной России театральных критиков во главе с самим Николаем Ефимовичем Эфросом. Много актеров — из Художественного, театра Корша, театра Незлобина, но почти никого из Камерного, никого из «левого» театра Фердинандова, решительно никого из театра Мейерхольда. Была «вся Москва» — та Москва, о которой в гимназические годы читал и думал с замиранием сердца. Но Москва, поседевшая с той поры, полысевшая,— Москва знаменитостей в сшитых до революции, устаревших дамских нарядах и в поношенных фраках и сюртуках, слишком свободных на отощавших фигурах их обладателей.
В час дня поднялся занавес. На сцене — вся труппа Малого театра, представители московских и петроградских театров, писатели и художники. В первом ряду за столом на председательском месте — семидесятилетняя и, как всем было известно, больная — Мария Николаевна Ермолова. Рядом с ней великий В. Н. Давыдов, В. Н. Немирович-Данченко, профессор Сакулин, Николай Эфрос, А. А. Яблочкина, композитор М. М. Ипполитов-Иванов!
Не президиум, а сама история русской культуры за последние полвека. Сидящие рядом со мной театральные критики «левых» журналов смиреют и перестают острословить по поводу собрания стариков и старух в Малом театре.
Зал так громокипяще рукоплескал созвездию прославленных, что Ермолова долго не могла открыть заседание.
Наконец она поднялась. Руки ее дрожали. Давыдов и Сакулин поддерживали ее с обеих сторон. Вместе с Ермоловой поднялся весь зал, как один человек, даже мой сосед, злословивший критик.
Ш
Невозможно было сидеть, когда стояла Ермолова. Она была очень слаба. Вероятно, немалых усилий стоило ей приехать в театр. Но могла ли она не приехать в Малый? Могла ли не возглавить торжество или, вернее сказать, память о торжестве традиций таких простых и высоких, каким служила больше полувека в этом театре!