Необыкновенные собеседники
Шрифт:
Федору Августовичу в ту пору было под восемьдесят.
Устроители торжеств задались мыслью составить програм-
щу так, чтоб на сцене представить все этапы истории коршев-0кото театра. В программу включили сцены из «Ревизора» (4-й акт), «Детей Ванюшина» Найденова, «Дилеммы» Бернарда Шоу и «Слесаря и канцлера» Луначарского. Участвовали старики, игравшие когда-то у Корша. И какие старики! g. Н. Давыдов, А. А. Яблочкина, Г. И. Мартынова, Б. С. Борисов, М. М. Блюменталь-Тамарина, Р. 3. Чинаров, М. М. Климов, А. Остужев... Редко в каком спектакле можно было одновременно увидеть такое созвездие славных! Да нет, пожалуй, ЧТО ни в одном. •
Юбилейный спектакль играли только для приглашенных. Лолучивший приглашение считался счастливцем. Еще бы, поди попробуй простой смертный попасть на такой спектакль! Среди немногочисленных простых смертных, представителей театральной печати, посчастливилось попасть на коршевские торжества и мне.
Публика — весь избранный театральный и литературный мир тогдашней Москвы. Много — из Петрограда, специально приехавших на юбилей. Но туалеты куда демократичнее, чем В Малом на юбилее Южина. Может быть, потому, что и Корш всегда был более демократичным театром? В публике среди мужчин сюртук уже в редкость. А фрак — на весь театр единственный, на одном только В. Н. Давыдове, да и то во время антракта. В. Н. Давыдова, раздававшего в антракте в фойе свои поцелуи направо и налево, узнавали и со спины — по фраку. Публика — все больше «пиджачная», некоторые даже 8 бархатных куртках традиционного стиля богемы.
Как ни были блестящи актеры — спектакль получился неинтересный. Наспех реставрировали старые постановки — й неудачно. Актеры встретились на сцене, как малознакомые. Единственно, что запомнилось,— сцена из «Ревизора» с городничим — В. Н. Давыдовым! Хлестаков уезжает — и городничий с женой и дочерью провожают гостя и жениха Марьи Антоновны. Сначала — по Гоголю: голоса — за сценой, но вот прозвучал голос ямщика: «Эй, вы, залетные!» Колокольчик звенит, по Гоголю — занавес тут опускается. В спектакле занавес не опускался. Городничий, Анна Андреевна, Марья Антоновна входят в дом, стоя у окна, машут платочками и кланяются Хлестакову. Кланяется городничий — Давыдов. Но как! Сколько переживаний в этой сцене поклонов. Он кланяется, с каждым разом все ниже, чуть лбом о пол не стукается. Но вот он, очевидно, вспомнил, что отныне Хлестаков — его родственник, будущий муж Марьи Антоновны,—городничий — Давыдов выпрямляется, он счастлив и горд. Гордости, однако, ненадолго хватает. Городничий спохватывается — не перегнул ли? И, как бы извиняясь за то, что забылся и посмел выпрямиться, снова и снова стал кланяться, все ниже и ниже... И вот тут только занавес опустился!
После спектакля, как положено, торжественное заседание с речами. Сначала директор театра М. М. Шлуглейт воздал должное основателю театра Ф. А. Коршу. Федору Августовичу отправили телеграмму с приветствием, поздравлением, благодарностью. Затем говорил А. В. Луначарский. У меня осталось записанным краткое изложение его мыслей.
«Интерес к театру теперь больше, чем прежде, но требования к нему повышенные. От театра требуется что-то новое. Некоторые наши театры ищут новых путей, направлений, чтоб удовлетворить новую пролетарскую публику. В России появляется новая, более чуткая публика, для которой театр — храм. Она чутка к смеху, к пафосу, к высоким страстям, но она слишком долго была занята революционной борьбой и экономическим укреплением страны, и это отвлекало ее от вопросов культуры. Но как только борьба и укрепление экономики окончатся, интерес к театру еще больше усилится. Театр «Корш» близок этой публике. Он сможет определить, что именно этому новому зрителю нужно. У театра «Корш» всегда была исключительно талантливая труппа, есть она и сейчас. Правительство ждет от театра Корша много в деле возрождения культуры и готово поддержать этот театр, поскольку это будет по средствам. Этот театр связывает нас с прошлым русской культуры».
«Желаю успеха в развитии театра Корша»,—закончил Луначарский под аплодисменты аудитории.
После него выступал профессор П. Н. Сакулин — присяжный докладчик на юбилейных торжествах театра и литературы. Сказал несколько приветственных слов В. И. Немирович-Данченко, и началось чтение писем и адресов. Прежде всего — письмо Ф. А. Корша к труппе театра и его же особое письма к В. Н. Давыдову. Потом — адрес от Малого театра, письмо больной М. Н. Ермоловой... Выступил В. Н. Давыдов — говорил о традициях, кое-что повторил из того, что сказал месяц назад в речи на юбилее Южина... и юбилейное торжество кор-шевцев окончилось.
Театр Корша вступил в свой сорок первый сезон.
Он оставался по-прежнему театром актера и очень часто актера без режиссера. Приход художника в этот театр — художника, который затмил собой даже актера, был единственным новшеством в этом театре. Это случилось в том же 1922 году. Искусство художника стало самым значительным в спектакле театра. Этим спектаклем был шиллеровский «Дои Карлос», и этим художником Исаак Рабинович.
О нем очень много писали. Писали и раньше. И о его костюмах в спектакле еврейского камерного театра «Колдунья», и о его макете неосуществленной постановки пьесы А. Н. Островского в театре Вахтангова. В те годы Ис. Рабинович считался одним из самых выдающихся и своеобразных художников театра.
Года два спустя после «Дон Карлоса» в театре Корша Михаил Кольцов попросил меня написать в «Огоньке» об искусстве Рабиновича. Я отправился в мастерскую художника, познакомился с Рабиновичем и, слушая его объяснения, смотрел выставленные в его мастерской макеты оформления уже виденных мною спектаклей.
Рабинович был худ, тихоголос, производил впечатление человека болезненного, одержимого единой страстью к искусству. Голос его звучал сдержанно, ровно, но глаза вспыхивали и сияли внутренним, из глубины зрачка рвущимся светом, когда он заговаривал о своем искусстве. Впрочем, ни о чем другом художник и не говорил.
Сначала он подвел меня к развешанным на стене рисункам костюмов в спектакле «Колдунья». Этого спектакля я не видел. Он был поставлен режиссером Грановским, о нем много писали в газетах и журналах начала двадцатых годов, спорили и на диспутах. Удивительная работа художника была долгое время в центре внимания критики.
О своей работе в «Колдунье» Рабинович ничего не сказал. Он показал рукой на рисунки костюмов и глуховато, словно придушенно, произнес одно только слово:
— Вот!
Но это было нечто гораздо большее, чем рисунки костюмов. Это были выраженные в рисунках характеры действующих лиц — характеры неистовые, одержимые. Персонажи в присвоенных им Рабиновичем необыкновенных костюмах словно находились в фанатическом исступлении. Художник не только изобретал костюм для действующего лица, не только с помощью костюма раскрывал характеры, но еще как бы вручал актеру ключ к раскрытию характера персонажа. Художник становился режиссером, может быть, еще более, чем сам режиссер.
У рисунков к «Колдунье» Рабинович молчал. По-видимому, он уже привык к впечатлению, производимому его рисунками. Когда перешли к макету неосуществленной постановки Островского у Вахтангова — художник заговорил:
— Видите ли, вещь, бытовая вещь — самая «вещная» из вещей. Самовар, буфет, кресло — это вовсе не самодовлеющие, спокойные внутри себя явления. Вещь — символ быта. Я пытался раскрыть внутреннюю символическую природу вещи. Да, именно нравы вещей, я бы сказал — повадки вещей. Если хотите, поведение вещей в быту человека!
Он сказал: поведение вещей! Так вот почему вещи, изображенные им в макете спектакля Островского, были очеловечены! Совсем как пышная, полнотелая купчиха, взявший «руки в бока» буфет! И широчайшее, с руками на брюхе кресло. И стол с литыми человеческими ногами купца Семипудова. И самовар на столе — ни дать ни взять, носатое одутловатое красное лицо хозяина дома!
Я едва успел выразить сожаление, что Островский в таком небывалом оформлении не был поставлен в театре Вахтангова, как Рабинович небрежно заметил, что «очеловеченные» вещи на сцене в его творчестве уже пройденный этап.