Необыкновенные собеседники
Шрифт:
А в антракте, засунув руки в громадные накладные карманы комбинезона, ухмылялся в свою большую рыжую, почти ярко-красную бороду.
Уж не доставило ли и ему — мейерхольдовцу — удовольствие это представление сугубо литературной пьесы? Представление, словно нарочито противопоставленное Мейерхольду!
Но, может быть, ухмылялся и потому, что спектакль Четвертой студии не страшен был «левому фронту» —: погоды в Москве сделать не мог! Погоды этот спектакль и не сделал, хотя москвичи охотно смотрели его — смотрели, как бы отдыхая от вертящихся колес в спектаклях театров «левого фронта».
Генеральный штаб «левого фронта» помещался в трех ми-
йутаХ ходьбы от новооткрытой Четвертой студий — только Са-довую-Триумфальиую пересечь — в большом здании бывшей оперетты «Зон». Ныне этого здания нет. На месте его построено здание «Зала Чайковского». Уже немногие москвичи помнят, что «Зал Чайковского» поначалу строился как новое театральное здание Мейерхольда. Однако театр Мейерхольда закрылся прежде, чем здание для его театра достроилось. Достраивалось оно уже как здание концертного зала. *
Итак, над входом в бывшую оперетту, видимая с любой точки огромной площади, чернела огромная надпись: «Левый фронт». Чуть пониже — «ГИТИС», что означало «Государственный институт театрального искусства». У ГИТИСа были три главные театральные мастерские: «ГВЫТМ» (Государ
ственные высшие театральные мастерские, которыми Мейерхольд руководил непосредственно), Опытно-героический театр Фердинандова и Mac-Фор, то есть «Мастерская Форрегера».
Борьба между ГИТИСом и многочисленными его противниками должна была стать главным событием сезона 1923 года. Форрегер даже публично заявил, что его мастерская Мас-Фор в случае нужды будет кулаками защищать свои права.
Шум вокруг ГИТИСа поднялся невообразимый. Заборы, стены домов были залеплены широковещательными ругательскими афишами как мейерхольдовцев, так и антимейерхоль-довцев. Еще прошлой зимой группа теоретиков «левого» театра устроила шумный вечер под названием «первый удар направо». По свидетельству самих же устроителей и участников (среди них был и Иван Аксенов), выступление провалилось лишь потому, что были «слова», когда нужны были «дела». Удар был направлен по академическим театрам, по «психологии» и по «нутру» в искусстве театров.
Первым и главным «делом» явилась постановка «Великодушного рогоносца» — фарса Кромелинка в переводе Ивана Аксенова. Поставил «Великодушного рогоносца» Всеволод Мейерхольд.
О ГИТИСе Мейерхольд как-то сказал на одном из диспутов:
«ГИТИС — единственное на планете место, где изучается наука о театре и строится театр». Старый театр, по словам Мейерхольда, утерял самое главное — человека. ГИТИС, мол, строит театр на искусстве здорового физически развитого человека.
Михаил Кольцов предложил мне написать о Мейерхольде для «Огонька».
< — Пойдите в ГВЫТМ, побеседуйте с Мейерхольдом, позна
комьтесь с их биомеханикой... и напишите для нас. Обо всем этом столько шумят, а в конце концов не только рядовые читатели, но и мы с вами толком не знаем, что это такое!
Мейерхольд жил на Новинском бульваре. И там же в глубине двора по соседству с его квартирой расположилась загадочная мастерская.
Я позвонил. Долго не отворяли. Наконец вышел сам Мейерхольд — в традиционном синем комбинезоне. Я назвался, сказал, что собираюсь писать о ГВЫТМе для «Огонька», хотел бы прежде всего послушать занятия, потом побеседовать с ним...
Мейерхольд хмуро оглядел меня и так же хмуро спросил, кто редактирует «Огонек».
— Михаил Кольцов.
— А еще кто?
— Ефим Зозуля...
Мейерхольд недовольным тоном сказал:
— О нас сейчас пишут всякие глупости. «Огонек», кажется, еще ничего не писал.
Я подтвердил, что в «Огоньке» о ГВЫТМе еще не писали.
С каких же позиций намерены вы судить нас? — спросил Мейерхольд.
Я ответил, что позиция моя может определиться после того, как я познакомлюсь с ГВЫТМом.
— На нас слишком много нападок,—снова нахмурился Мейерхольд.— У нас решено больше не вводить к себе наших противников. Я могу разрешить вам посмотреть наши занятия с одним условием. Ваша статья будет дружелюбной по отношению к нам. И после мастерской вы зайдете ко мне побеседовать.
Мне показалось странным такое условие. Вместе с тем очень хотелось получить представление о занятиях биомеханикой, о которых столько тогда говорилось противоречивого. Я сказал Мейерхольду, что если то, что увижу, понравится мне, напишу дружелюбно. В противном случае в «Огоньке» о ГВЫТМе не напишу ничего.
Мейерхольд согласился и показал мне на вход в мастерские.
— Войдите и посмотрите. Все, что надо, увидите. Там сейчас занимаются.
Однако того, что мне было «надо», я не увидел. Я рассчитывал увидеть, вернее, услышать занятия, которые объяснили бы мне, как, какими путями в мастерских Мейерхольда ищут и возвращают театру человека, утраченного старым театром. Ведь именно это и возвещал в своих публичных выступлениях Мейерхольд.
Я вошел в очень большую комнату. Три или четыре молодых человека — один с резко выраженными монгольскими чертами лица — упражнялись на гимнастических турниках. На меня никто из них не обратил никакого внимания. По-видимому, старшим из них был человек с монгольским лицом. Он на мгновенье повернул голову в мою сторону — только затем, чтоб посмотреть, кто вошел,— и снова продолжал упражнения со своими товарищами. Иногда он давал тому или другому короткие указания, советы и продолжал упражняться сам. В тот момент меня меньше всего интересовало качество их гимнастической работы. Я стоял у дверей, смотрел на гимнастов и тщетно пытался найти какую бы то ни было связь между этими занятиями и всем тем, что я уже видел в спектакле «Великодушный рогоносец». А ведь я пришел сюда прежде всего за объяснением «Великодушного рогоносца».
Я не обнаружил никакой связи, не нашел никаких объяснений. Я понял только, что написать смог бы только о своем недоумении. Да, в лучшем случае — недоумении. Но я уже дал Мейерхольду слово, что если не найду возможным написать дружелюбно, то не напишу ничего.
Теперь-то я понимаю, что мое тогдашнее знакомство с уроком биомеханики по Мейерхольду было мимолетно и слишком поверхностно. Конечно, я слишком недолго был на этом уроке, чтобы иметь право судить о нем. В сущности, я пришел на этот урок уже предубежденным против него. В глубине души я даже хотел, чтобы этот урок мне не понравился. Своим неприятным условием Мейерхольд вызвал во мне недружелюбие к ГВЫТМу, стало быть, и к пресловутой биомеханике тоже. Я был вынужден дать ему слово писать о его мастерской либо дружелюбно, либо вовсе о ней не писать. Вот почему в моем настроении, когда я смотрел этот урок, главным было то, что мне уже не хотелось писать о ГВЫТМе. Мейерхольд обозлил меня. Самолюбие молодого журналиста было задето, возмущение нарастало во мне. Был ли бы я на уроке биомеханики долго или недолго, уже не имело значения. Решающим было то, что, едва переступив порог гимнастического зала, я уже чувствовал, что писать о ГВЫТМе не буду. Как я досадую сейчас, что свойственная всем молодым нетерпимость помешала мне без предубеждений обстоятельно и спокойно познакомиться с биомеханикой Мейерхольда, хотя бы узнать, что же это такое! Как были бы мы совершенны, если бы в молодости обладали той «мерой вещей», которую обретаем только в высокие наши годы!