Неоконченный полет (сборник)

Хорунжий Анатолий Мефодьевич

— Ну, тогда что же ты, большевистская рожа, держал в руке, что?

Вот тебе за твою наглость, за твой прямой немигающий взгляд!

Оберст полоснул Жаткова нагайкой раз, другой. Плеть секанула по щеке, лейтенант наклонился, кто-то стукнул его в спину, он споткнулся, но не упал.

Кажется, чья-то рука поддержала его. Лейтенант, вытирая кровь на лице, посмотрел из-за рукава на того, кто помог ему удержаться на ногах. Ближе всех находился переводчик, тот, кто первым навалился на него там, в глубоком снегу. Вражеские конники тогда так тесно обступили, что тяжело было дышать. Жатков смотрел поверх голов в серое,

затянутое тучами небо, словно чего-то ожидая оттуда.

Опять о чем-то спрашивают? Нет, это уже не его, а переводчика.

— Слушаю вас, герр оберст! До первого привала, — сказал переводчик и дернул. Жаткова за рукав.

Они вдвоем отправились к коням. Затем вдвоем стояли на обочине. Мимо них проходили заиндевелые лошади. Затем ему скрутили руки ремнем и привязали конец ремня к седлу. Переводчик вслух повторил по-русски слова оберста. Зачем? Для кого?

«До первого привала...»

На Жаткова смотрели зло. Было видно, что кавалеристы недовольны тем, что им, последним, выпала такая морока: крути узлы на морозе, веди его, оглядывайся. Откуда он свалился на их голову?..

Жатков пошел за конем.

Колонна двинулась.

Жизнь Жаткова изменилась молниеносно. Он и сейчас, взятый на аркан (так когда-то брали свой ясыр турки), еще не мог постичь своей лихой доли. Месил намокшими унтами разрыхленный снег, старался не отставать от лошади.

Идти становилось все тяжелее, спирало дух, горели связанные руки. Посматривал на кованые копыта, сытого коня, раздумывал: достаточно ли длинной будет привязь, чтобы его не достали копыта, когда случится упасть?

«Наверно, уже долетел», — промелькнула мысль, и он ясно увидел, как Синюта на аэродроме вылезает из кабины, как смотрит на него с удивлением механик, держась за крыло самолета...

Шел какое-то время, ничего не видя, перед собой, словно в полусне.

Наткнулся на коня и отстранился. Колонна почему-то остановилась. Всадник обернулся к Жаткову. Жатков гневно посмотрел на него, задыхаясь от бессильной ненависти. Обеими руками вытер лоб, с которого скатывался прямо в глаза пот. Хотелось посмотреть куда-то дальше, в высоту, но этот конь, спина всадника, другие кони и всадники застили свет. Жатков склонил голову.

— Плохо?

Штурман услышал понятное слово и вздрогнул. Показалось, будто он не в плену, будто все, что с ним произошло, это только бред, только видение. Стоял оцепенело, ждал.

— Я — солдат, ты — солдат, говори, много говори, куда летел, все говори, тогда не зарубят.

— Поотпустил бы чуть-чуть. — Жатков протянул к всаднику посинелые руки.

— Беспокойся больше о голове! — рассердился всадник. — Казаков искал? Говори! Мы видели ваших казаков. Говори господину полковнику, все говори — голова уцелеет.

Молчать, не давать ответа ни на один вопрос, умереть, как подобает коммунисту, — такой закон твердо жил среди летчиков. Его скрепил своей кровью, своей смертью не один из тех, кто оказался в неволе. Жатков помнил закон. Но вот этот переводчик, этот тяжелый куль, так бессердечно душивший его недавно в снегу, так старательно проводивший его к господину полковнику, теперь пытается проникнуть в крепость, в которую успел замуроваться штурман. Неужели немец действительно сочувствует ему и желает, чтобы он уцелел?

Жатков стоял, склоня голову. Он заметил в снегу былинку, измятую копытами, истоптанную в

прах. Отвел от нее взгляд...

Он сейчас прямо спросит всадника, не поможет ли тот ему убежать, когда стемнеет. И все. Солдат, говоришь, так будь же солдатом, а не палачом.

Всадник, отвернувшись от пленного, сидел ссутулясь. Впереди произошло какое-то движение. Жатков посмотрел туда. Там колонна сворачивала с дороги. Уже вытянулась строем по два длинной шеренгой в сторону села, которое виднелось вдали за несколько километров. Впереди чернела фигура в бурке.

Жаткова дернуло, он начал быстро перебирать ногами, чтобы не упасть и, нащупав твердый путь, пошел пригибаясь, прячась за конем от острого встречного ветра.

«До первого привала...» Любая его мысль заканчивалась теперь этими словами.

7

Полет Синюты и Жаткова не был для генерала Красицкого рядовым событием. Секретный пакет штаба фронта Красицкий принял из рук командующего фронтом.

— Выручай, Красицкий! — такими словами встретил его сегодня командующий, позвав в свой дом, который стоял неподалеку от штаба авиаторов.

— Что прикажете, товарищ командующий? — Красицкий вытянулся по стойке «смирно», но чувствовал себя перед грозным командующим фронтом свободно: дружеский тон командующего давал ему для этого все основания.

— Разгулялись казачки — от рук отбились, — продолжал командующий, произнося слово «казачки» с ласковой интонацией. — Сами понимаем, по таким снегам хорошо воевать на конях. Но все-таки порядки-то у нас сегодняшние. Оглядывайся почаще, где ты, посылай в штаб донесения. Чапаев нашелся! — уже недовольно бурчал он на того, из-за которого беспокоился. — Так что, пожалуйста, Андрей Степанович, если небо позволяет, дайте распоряжение. И возьмите это под свой контроль — дело срочное, — добавил командующий, подавая пакет Красицкому после разъяснений.

— Есть, товарищ командующий! — Красицкий был полон чувства уважения к своему начальнику и горд от того, что тот обращался к нему в таком дружеском тоне. Красицкий понимал, что это значило: командующий и его штаб были удовлетворены боевой работой воздушной армии.

Пока экипаж У-2 был в воздухе, Красицкий, справляясь о нем в штабе, не раз вспоминал и подробности относительно кавалерийской дивизии, которые ему передал командующий, и добрый, почти товарищеский тон разговора, и боевое настроение сдружившихся, симпатичных лейтенантов. Занимаясь другими делами, Красицкий подсознательно переносил на все свой душевный подъем, вызванный визитом к командующему фронтом и удовлетворением, что такие бравые и надежные летчики взялись за важное поручение.

Когда Синюта появился в дверях один и, не подняв тяжелой головы, окаменело остановился на пороге, генерал сразу почувствовал, что стряслась какая-то непоправимая беда. Он попытался встать, но ноги его не слушались.

— Разрешите доложить, товарищ генерал...

Голос Синюты подтвердил догадку генерала. Да, стряслось невероятное. Лейтенант рассказывал о том, что и где с ними произошло. Красицкий слушал, его охватывало негодование. Он думал, как ему теперь быть перед командующим фронтом, что он на это скажет. Синюта, докладывая, думал, как и когда сказать генералу о своем предложении, из-за которого он и осмелился появиться перед ним.