Неотмазанные. Они умирали первыми
Шрифт:
— Ну, выглядит на все сорок.
— Сорок? А двадцать пять, не хошь?
— Хватит заливать-то!
— Он чуть постарше тебя! Вот потянуло его, горемыку, обратно сюда. В это, будь оно трижды проклято, дерьмо. Нет его израненной душе теперь покоя. Вернулся за своих ребят мстить. Жестоко мстить. Я его прекрасно понимаю. Из ада парень вырвался. Считай с того света вернулся.
— Я и не знал.
Через некоторое время с бледным лицом и потемневшими мертвыми глазами вернулся Трофимов, молча сунул медный крестик, мятые испачканные письма и конверты в руку Дудакову. Тот, с треском отодрав клапан на липучке, запихал все в карман «разгрузки». Все молчали, стараясь, не смотреть друг на друга. Говорить не хотелось. На душе было погано.
— Ненавижу! Ненавижу! — вдруг пробормотал Трофимов, скрипнув зубами.
Квазик, поплевывая, жевал соломинку, Привалов усердно ковырял ножом на сапоге засохшую глину. Гусев протирал обтрепанной руковицей облупленный корпус рации, Димка успокаивал овчарку…
— Так, вы трое, тянете веревку! Как только перевернете его, сразу мордой — в землю! Понятно! Хватит с меня трупов! — нарушил тишину капитан Дудаков. — Остальные остаются здесь, головы не высовывать! Мирошкин, суку уложи, чтобы не вертелась тут, а то уши с хвостом в миг снесет к чертовой матери.
— Зачем переворачивать-то? Можно и так вытянуть, — сказал Гусев.
— Вытянешь, пожалуй, старую каргу с косой! — вставил Головко.
— Были уже такие умники, вытянули на свою голову.
— Мину?
— А ты думал, подарок от Санта Клауса? Привязана была! Притащили вместе с трупом, прям себе под нос! — отозвался Привалов.
— П. дить мы мастера! — обернувшись, усмехнулся радист.
— Не веришь? Вон, у Ромки или Стефаныча спроси, они тех пацанов помогали в «вертушку» загружать, — вдруг взвился Головко.
— Заткнись! — грубо оборвал его Колосков.
— Черныш! Бля, уснул, что ли? — он, вставая, ткнул кулаком Свята в плечо. — Бери лопатку! Пошли!
Чернышов, Колосков и Трофимов вышли на поляну, остановились перед мертвым снайпером, чувствуя за спиной напряженные взгляды товарищей. Пока «собровцы» отпарывали куски от принесенного брезента и скручивали жгуты, чтобы удлинить веревку; Свят старался не смотреть на Крестовского и в их сторону. Ему было не хорошо, мутило. Дрожал подбородок, наворачивались слезы. Ему было жалко и себя, и убитого Валерку, у которого еще в жизни даже любимой девушки-то не было. И тех пацанов, что погибли, и тех, что коптят в этой гребанной долбанной Ичкерии. Он отвернулся от «собровцев» и вытер рукавом влажные глаза. Его затуманенный взгляд блуждал по голым кустам, по серым деревьям, по увядшей траве, по затоптанным сухим листьям и почему-то каждый раз, вновь возвращался и натыкался на замурзанные Валеркины «берцы». Особенно, на левый ботинок, в ребристом рисунке треснувшей поперек подошвы которого впрессовавался окурок.
— Квазик, совсем не нравится мне это, — вдруг сказал Трофимов, поднимая с земли обрывок промасленной бумаги и остатки изоленты. — Явно взрывчаткой попахивает.
— На ишаке везли, вишь истоптано, следы кругом и дерьмо ослиное. — Колосков кивнул на край поляны.
— Наверное, с раненным не захотели возиться. Вот и кончили, гады.
— Ну, ты, мечтатель, чего стоишь как памятник! — раздраженный лейтенант обернулся к Чернышову. — Копай окопчик, Танцор, вон за теми кустами!
— Да, пошустрее, и поглубже! Сонная тетеря!
Солдат чертыхался, врубаясь саперной лопаткой в твердую почву за редким кустарником. Изрядно промучившись с дерном и корнями, принялся за затвердевшую глину.
— Что-то мелковата, — высказался подошедший Трофимов, оценивая вырытую на скорую руку ячейку. — Дай-ка сюда лопатку! Смотри!
Лейтенант, поковырявшись, расширил углубление и старательно выложил из дерна что-то типа бруствера.
— Ну, парни, пора! — сказал Колосков, расправляя веревку. — Тянем по моей команде! Не рвем, а именно тянем! Как только он завалится, сразу зарывайся кротом в землю! Ты, понял. Черныш? Главное, не дрейфь, все будет спок!
— А если он не перевернется? — спросил Чернышов и облизнул потрескавшиеся губы.
— Будем кантовать, как есть, — буркнул Трофимов.
— Куда он денется? — хмыкнул Квазимодо, вытаскивая из ножен и втыкая сбоку от трупа свой трофейный штык от древней «токаревской самозарядки», который он экспроприировал во время зачистки. — Вот так-то лучше будет. Упрется в рукоятку и завалится как миленький.
— Ну-ка, Танцор, подвиньсь! Чего рассопелся как паровоз? — старший лейтенант криво усмехнулся, устраиваясь рядом с солдатом. — Очко, поди, заиграло? Не боись, и не в таких переделках бывали! Верно, Конфуций? А лучше вали-ка к Дудакову, справимся и без сопливых, вдвоем.
Начал накрапывать мелкий дождь, перешедший в изморось. Тяжелое свинцовое небо с темными рваными облаками, несущимися над ними, не предвещало ничего хорошего.
— Похоже, закончились солнечные морозные денечки, — сказал, провожая взглядом удаляющуюся фигуру Чернышова, Трофимов. — Снова слякоть, опять будем месить чертову грязь.
Квазимодо, приподнявшись на локте, по-разбойничьи свистнул бойцам, укрывшимся в ложбинке.
— Дмитрич!! Все залегли!!
Веревка натянулась как струна. Негнущийся Крестовский вздрогнул, сдвинулся, нехотя приподнялся и с запрокинутой головой плюхнулся на живот. Через несколько секунд ухнуло, заложив перепонки, словно в уши напихали вату. Ветки и кусты затрещали и затрепетали посеченные осколками, сверху дождем посыпалась земляная труха и закружили снежинками редкие ржавые листья.
— «Феня», как пить дать! — крикнул, поднимаясь и отряхиваясь, высокий крепкий Колосков.
— А почему рванула сразу, как только мы его с места стронули? — задал вопрос подбежавший первым Чернышов.
— Да тут ничего особенно нет, Танцор! Вахи, суки, мастаки на такие фокусы. Они что для этого делают? Вывинчивают запал гранаты, отпиливают взрыватель, укорачивают замедлитель на время которое им надо и все. Захотят «феня» взорвется сразу или через секунду вместо четырех. Ведь верно, Конфуций?
— Мальца нашего, кажись, все-таки зацепило? — отозвался, не отвечая на вопрос, молчаливый собровец, склонившись над убитым снайпером.
Несколько осколков безжалостно впились в бок Крестовскому, остальные пришлись впритирку, изодрав ему в клочья спину и связанные руки.
Подошли бойцы, с обнаженными головами обступили убитого товарища. Закурили. В стороне у кустов мучился бледный как смерть Головко, его рвало.
— Привалов, накрой брезентом! — распорядился капитан. — Отвоевался, братишка.