Непобежденные
Шрифт:
«Толик Апатьев. Наших хватают. Нас предали».
Кнуты и пряники
По Людинову долго не наездишь. Пока приходили в себя, мотор умолк, лязгнула железная дверь.
На солнечном свету стоял Иванов:
– Здравствуй, футболист! Пожалуйте на землю.
Алеша нашел ногой скобу, оперся, спрыгнул.
– Я тебя давно жду. – Лицо серьезное, в голосе – товарищество: – Ты ведь не бывал у нас?
Алеша обернулся, но Апатьева, должно быть, придержали.
Коридор
– Вот сюда! – Иванов отворил дверь своего кабинета, зашел сам, подождал гостя. – Светло, тепло. За ширмой – кровать. От девок, от баб отбоя нет. Садись к столу.
Алеша сел на табурет, Иванов открыл форточку:
– Решетка! Мы здесь все – сидим. Птичкой бы родиться, пырх – и свобода.
Занял свое место.
– В кошки-мышки играть – не по-нашему. Мы с тобой – русские люди, мы с тобой из Людинова, да еще футболисты…
Митька взял тонкую папку, открыл… В папке – чистый листок бумаги.
– В твоем деле пока что ни строки. Ты – партизан, я – старший следователь. Шумавцов! Мы же умные ребята. Предлагаю надурить не кого-нибудь, а войну. Война все равно заберет, что ей причитается. Заберет и сгинет. От героев останутся косточки, а земля будет принадлежать тем, которые всего боятся, всё терпят… Я не скажу, что это мразь человеческая. Это просто люди, которые хотят жить. Они – наш завтрашний день. Они будут славить героя Шумавцова, если верх возьмет Сталин, или будут лизать мои сапоги, если Россию придушит фюрер. Кстати, под Сталинградом – вам хана. Генералу Паулюсу до Волги осталось пройти где полкилометра, а где и меньше ста шагов.
Подвинул чистый лист к Шумавцову:
– Я, такой-то, прошу зачислить в полицию… Паренек ты мой! Родина тебе не поможет, Золотухин сам по лесам прячется… – Митька вдруг головой мотнул, засмеялся: – Ты только подумай, я на немцев пашу с сорок первого года, а они меня – в лес, мины выковыривать. Тебя, который насылал на Людиново самолеты, взрывал минами машины, гадил как мог, тебя Айзенгут готов отправить в Германию. Ты ведь – самодеятельность, но из тебя сделают профессионала мирового масштаба. Белый свет поглядишь. Я тебе завидую.
– Не завидуй. В Германию отправят тебя.
Митька смотрел на Шумавцова и словно бы глаз не мог отвести.
– Голосу твоему обрадовался! – И совершенно по-приятельски взял Алешу за плечо. – Ладно! Ты теперь ступай к себе. Пообвыкни. Потом поговорим.
В кабинет вошел Стулов.
– Василий! Отведи нашего Алексея в третью… Мне давай Лясоцкого.
– Лясоцкую тоже привезли, – сказал Стулов.
Иванов засмеялся:
– Сначала Сашку, потом Машку! Дел у нас теперь… невпроворот.
Камера – пустая просторная комната. У глухой стены что-то вроде низкого помоста. Окно высоко.
Алеша стоял, не понимая, куда себя определить. Сел на помост. Не жарко. И вдруг булькающий пронзительный крик. Не успев затихнуть, крик взлетел еще выше. Оборвался. И тотчас – снова.
Бьют. Сашу Лясоцкого? Толю Апатьева?
Крик перешел в вой и сник.
В коридоре загрохали сапоги, тащили что-то тяжелое. Дверь отворилась. Двое полицаев волокли за ноги… Сашу. Бросили, ушли.
Алеша прижался спиной к стене. В следующую минуту он уже был с товарищем. Перевернул. Спина – кровавое месиво.
– Цепочками немецкими бьют! – прошептал Лясоцкий.
Алеша дул на кровавые полосы.
И снова крик. Били женщину. Потом били другую женщину – по-другому кричала.
– Ты Соцкого давно видел? – спросил Алеша.
– Думаешь, он?
– Он.
Тоненько ныл… мужик. Дверь камеры отворилась. Втолкнули Апатьева, за ним… Соцкого! И тотчас явился Стулов:
– Шумавцов!
– Алешка! Ничего. Перетерпишь! – крикнул Апатьев.
В кабинете Иванова на столе вместо бумаг – сало и бутыль самогонки.
– Садись, перекуси, – сказал Митька.
Алеша сел. Митька налил стакан до краев.
– Я с тобой, как видишь, по-человечески. Ешь! Я, конечно, плохой, но сало-то русское.
Алеша опрокинул стакан, взял хлеба и сала.
– Так что на меня обиды не держи. Умные люди умеют договориться. Но ты хочешь быть, как все… – Митька рассматривал свои руки. – Руки палача, Шумавцов. Ты подумал о моем предложении?
– Я – комсомолец, господин Иванов.
Митька улыбнулся:
– Молодец! Меня норовят в товарищи записать, я тут же – по морде. Комсомолец, говоришь? Выпили мы с тобой по-людски, хлеб преломили… Даю тебе сроку до утра. И уж тогда не гневайся… Ступай!
Алеша встал с табуретки, пошел к двери.
– Стой! Куда без провожатого? – Подошел, постоял плечом к плечу. – Жалко! Я думал, ты человек высокого полета. А ты – пионерия! – Посмотрел в глаза: – Речь идет знаешь о чем? Вот в эту минуту? О вечной славе и такой же бессмертной подлости. Не знаю, как насчет рая, а героем я тебя сделаю. Но это очень больно.
Пришли Сухоруков, Сахаров. Шумавцова повели в камеру все трое и забыли в дверях, кинулись к лежащим на полу Лясоцкому и Апатьеву, били ногами, топтали! Через минуту с пьяным хохотом ушли.
Иванов, однако, вернулся, въехал кулаком в лицо Прохору Соцкому.
– Без обиды – всем!
Шумавцова не тронул.
Допросы
Должно быть, рабочий день закончился даже у полицаев.
Шумавцов слышал: Апатьев и Лясоцкий спят.
– Прохор! Ты своему дяде о нас говорил?
Соцкий не ответил. То ли спал, то ли притворялся спящим.
За стеной стонали, плакали. Алеша нашел место, где звуки были явственней. Ударил ногой по стене у пола. Доска рассыпалась.