Непобежденные
Шрифт:
– Конечно, пройдет! – сказал Володька.
– А тебя-то как взяли? – спросил мальчишку Апатьев.
– Иванов к нам домой пришел, спрашивал меня и маму о партизанах. Мы говорим: «Ничего не знаем». Он нас в тюрьму привел. Меня допрашивал вместе со Стуловым. У них одно на уме: кого я знаю из партизан, где у партизан стоянки… Говорю: «Откуда мне знать?» Меня не трогали. Посадили в большую камеру. Потом опять позвали. Иванов приехал в черном пальто, пьяный. Снял саблю со стены, лупил меня плашмя. Сюда теперь затолкали.
– Плохо
– Значит, еще поживем, – сказал Шумавцов.
– Какой нынче день? – снова спросил Лясоцкий.
– Завтра четвертое, ноябрьская через три дня, – вздохнул Хрычиков. – Ребята! А кое-кому из наших удалось уйти. К Римме…
– Молчи! – крикнул Шумавцов. – Никаких имен! У нас одно оружие осталось – молчание.
– Я немцев ни капельки не боюсь! – сказал Рыбкин. – Полицаи, сволочи, бьют, стреляют! Немцы – другое дело – детям шоколадки дают.
– Рыбкин, спать! Все устали. Всем нужны силы.
«Я все еще командую!» – Алеше было неприятно: осадил мальчишку. Суета сует. Чувствовал – что-то меняется внутри, прорастает иной человек. Этот человек знает: им всем отпущено жизни до праздника. Три дня. Может, с половиной. Но все, что любил прежний Шумавцов, во что прежний Шумавцов верил, к чему стремился – новому человеку было дорого. Дорого – не то слово! Цена каждому прожитому дню, часу, цена слову, поступку, любви, накопившейся в сердце за шестнадцать лет, – возрастала до немыслимой необъятности. Прямо-таки – Галактика!
Иной человек, заменявший собой Алешу Шумавцова, был Правдой. Правдой Родины, правдой русского народа. Но эти две правды, такие великие, уступали собственной правде, его, Алешиной… Правде души? Бабушку бы спросить…
Перебирать жизнь, выискивая лучшее, что в ней было, – Алеша это понимал – не нужно. Все, что было, – запечатлено и останется с ним. Это ведь и есть единственное богатство человека, которое он возьмет с собой… Крота не позволил убить – счастье. Выругался, потому что все мальчишки матерились, – несчастье. Не постоял за правду своей души.
Вызвал в себе Шуру Хотееву.
Митька и Стулов насиловали Тоню, насиловали Машу, Лясоцкую, всех красивых… Выходит, Шуру не тронули. К Шуре у него была ласковая, потаенная тяга.
Счастье…
Остановил себя. Потом… И плечами пожал: «потом» не будет. Будет что-то очень большое, если не сломают. А что они могут… в нем сломать? Какой силой? Будут бить, резать, пронзать, жечь?
– Не получится у тебя ничего, предатель Митька! – вслух сказал и увидел: – Вот же оно!
Увидел себя посредине солнца.
Все ребята здесь. Это был сон. Это было открытие. «Мы – непобежденные! Мы – непобежденные, как Мария Михайловна. У нас у всех одно имя – Непобежденные!»
Алеша совершенно легко, без боли, без крови раздвинул грудь. И его сокровенное слилось с Истиной. Он летел и был Истиной, но не сам по себе и не ради себя, а ради Летящего через Вселенную Света, Чуда. Летящего, да ведь Неулетающего.
– Шумавцов! Лясоцкий!
Подняли пинками. Повели на улицу. Расстреливать? Но ведь утро! Расстреливают по ночам.
Две пары лошадей, две телеги. На каждой по пулемету. Полицаев десятеро. На крыльце появились следователи: Хабров и старший Иванов.
Полицаи связали руки подпольщикам. Лясоцкого – в телегу к Хаброву, Шумавцова – к Иванову. Поехали. Иванов сказал Алеше:
– Я тебя не спрашиваю, где у вас встречи со связниками. Я это знаю. – Алеша молчал. – Чего в рот воды набрал? На том свете поговорить будет не с кем. С Богом лясы не точат, Богу молятся. А попадешь в смолу – там орут похлеще, чем в нашем заведении.
Ехали в сторону Войлова, лесом. Полицаи нервничали, оружие держали в руках. Среди них тоже разговоров не было.
– Красивые денечки даны вам на прощание! – сказал Иванов.
Небо было синим, воздух еще мягкий. Березы не все свое золото уронили на землю.
– Шумавцов! Ты у нас все еще хорохоришься! – Тишина злила Митьку. – Мы тебя убьем, и ты – герой. Так, что ли?
– Люди для жизни живут, – сказал Алеша.
– Тебе до людей теперь дела нет! – Митька выругался длинно, безобразно. – Шумавцов! Ты должен быть со мной очень даже вежливым. Тебе сердить меня совершенно не выгодно… Ну, герой ты и герой! Если хлопнут тебя спроста. А ведь и здесь можно каверзу затеять… Напишу я, твой следователь, в твоих показаниях, что это ты выдал комсомолят. Напишу, что твое раскаяние высоко оценило гестапо, что тебя направили в Германию… И тебя, дружище, с г… смешают красные товарищи. А ты будешь гнить, праведник советский, под белой березою.
Полицейские посмеивались.
– Я с того света за тобой приду! – сказал вдруг Шумавцов.
Полицаи примолкли.
– Не то место, чтоб поучить тебя уму-разуму! – буркнул Митька и приказал: – Приготовиться! Останавливаемся на просеке.
Сам поглядывал на Шумавцова. Крепкий парень! Ни страха, ни волнения. Лицо равнодушное. На березки смотрит. Радуется огромным соснам.
Остановились, приготовили оружие. Пошли цепью.
Попалось небольшое кострище. Такой костерок могли, скорее всего, пастушки разложить.
Иванов упрямо гонял полицаев и Шумавцова с Лясоцким по лесу. По болоту чавкали.
Небесная синева исчезла. Небо затянуло серым, пошел мелкий дождь.
В Людиново вернулись ночью.
В камере Шумавцов сказал Саше:
– Ты заметил? Полицаи тюрьме обрадовались.
– Так ведь теплее и не капает.
– И капало, и чавкало, но целый день без мордобоя, без пинков.
– Не заболеть бы! – волновался Саша.
– Бюллетень дадут! Мне, когда зубы вышибли, бюллетень выдали.