Непобежденные
Шрифт:
«Как все удачно вышло, — думала она, шагая по коридору своего второго этажа. — С командармом разговор хороший получился, и бомбежка обошлась без потерь…» И вдруг услышала крики в палате, где лежали самые тяжелые. Задохнувшись от страха, рванула дверь и сначала не поняла, что происходит. Нина Панченко стояла на подоконнике, раскинув руки по перекрестьям рамы. Раненые дергались, скованные гипсом, кричали один громче другого.
— Вы не бойтесь, — кричала им Нина. — Здание-то под горой. Сколько было налетов, а ни одна бомба сюда не попала.
— Сестра, у тебя руки в крови! — крикнули ей.
—
— Тяжело держать-то, пускай падает. Как-нибудь вытерпим: рама — не бомба.
Только теперь Цвангер сообразила, что происходит: взрывом сорвало огромную раму и теперь она падает, а Нина, слабая Нина, своими изрезанными стеклами руками пытается удержать ее. Не помня себя, она кинулась к ней на помощь, второпях обрезалась о стекло, но даже вначале не заметила этого. «Как же так не предусмотрели?!» — ругала она себя.
Прибежали санитары, поставили раму на место, закрепили.
Военврач попятилась, прикидывая, как далеко могла достать падающая рама. Первой мыслью было — отодвинуть койки от окна. Но куда отодвигать, когда места не хватает?
Так ничего и не придумав, она вышла из палаты, с горечью подумала о бесчисленности вопросов, которые нужно учитывать, решать, предусматривать на войне. Вспомнила, как недавно по приказу комбата проводила читку доклада Сталина. Собрала всех врачей и санитарок на третьем этаже и принялась читать суровые и горестные строки. Когда дошла до слов о бдительности, вдруг с ужасом подумала, что если случится налет, то одна-единственная бомба может вывести из строя весь личный состав медсанбата. Распустила людей, не дочитав, побежала к комбату. А тот тоже понял промашку, навстречу бежал. «Как вы догадались собрать всех вместе?!» — «Так вы же сами велели.» «Мало ли, что велел. Я недодумал, так вы должны были предусмотреть…»
Как все предусмотришь? А надо. Обязательно надо. Обязана. Сколькому научилась она за последние месяцы! А сколькому еще предстоит научиться. И чем быстрей, тем лучше. Война не простит промашек…
XI
Тишина! Какая стоит тишина! За весь вчерашний день только двое убитых и шестеро раненых. И стрельбы почти не слыхать, и самолетов не видно, хотя погода летная — с просветами на небе. Может, перед грозой тишина? Непохоже. Враг, конечно, ударит, и посильней, чем в ноябре. Но ничто пока не говорило о близком наступлении противника.
В это утро командарм, как обычно, побывал в частях, убедился, что передышка используется активно — повсюду ведутся работы по укреплению позиций. Теперь он возвращался на свой КП с намерением позволить себе несколько часов личного времени.
Его маленькая каютка (все в штабе пользовались морской терминологией) показалась Петрову сегодня особенно тесной и мрачной. Над столом горела яркая лампочка, но она никак не заменяла всепроникающего дневного света, а только разгоняла тьму по углам. Затаившаяся тьма, казалось, ждала своего часа, чтобы сразу, как погаснет свет, вспрыгнуть на стол, на кровать, заполнить собой всю каюту. Свет был тут гостем, тьма хозяйкой.
На столе, разъехавшаяся, как брошенная колода карт, лежала стопка открыток с портретами немецких генералов, изъятая у пленного офицера, — фельдмаршал
Петров отодвинул открытки, разделся и, оставшись в одной нижней рубашке, сел к столу, стал писать письма. Давно собирался найти для этого минуту, но все было не до писем. В краткие периоды затишья вспоминал об этой своей семейной обязанности, но вновь наваливались дела и вновь все забывалось до следующего затишья. Бывало, жена даже жаловалась на него. Не дожидаться теперь того же?
Писал он легко и быстро. «…Привет всем, а ребятишкам особенно. Жив, здоров. Иван Петров». Письма заставили вспоминать. Давнее и недавнее, незабываемое.
…Раннее, но уже знойное ташкентское утро. Вот он идет через проходную своего военного училища, которым прокомандовал восемь лет, побритый, подтянутый, на боку шашка, на груди три ордена, блестят сапоги, звенят шпоры. А навстречу летит привычное и радостное для него — «сми-ир-на!». Доклад дежурного, как всегда, лаконичен и четок. А позади дежурного уже стоит, улыбается во весь рот, девятилетний Ваня, сирота, живущий при музвзводе. На нем ладная военная форма, и держит он руку у козырька фуражки по всем правилам.
— Здравия желаю! — звонко кричит Ваня.
Он хватает малыша под мышки, дважды подбрасывает.
— Как дела, Ваня?
— Отлично, товарищ комбриг!
На плацу строй чеканит шаг — рота идет на завтрак. Он останавливает строй, подзывает правофлангового курсанта. Затем снимает фуражку, достает иголку с ниткой и, ни слова не говоря, принимается пришивать курсанту оторванную на рукаве пуговицу. Строй стоит, не дышит, все училище замирает, а он словно и не замечает всеобщей напряженности, работает иголкой. Выглядит все это неестественно, даже театрально, но он старается оставаться невозмутимым, пришивает пуговицу, ни слова не говоря, с удовольствием. Знает: многие осудят его, но никто не забудет. Беспрецедентный случай этот станет легендой и, несомненно, многих заставит внимательней относиться к своему внешнему виду.
…Холодный дождливый день с пронизывающим ветром, — и такие бывают в Ташкенте. По улице идет строй, молчаливый и хмурый. Остановленные посреди улицы курсанты поеживаются, втягивают головы в воротники шинелей.
— Куда это вы направляетесь? — спрашивает он у командира роты.
— В училище, товарищ комбриг. Возвращаемся со стрельбища. Погода мешает проводить стрельбы.
— Постройте отдельно всех командиров.
Редкие прохожие жмутся к стенам домов, с удивлением смотрят на мокнущих курсантов.