Непобежденные
Шрифт:
Все это учла немецкая демагогическая пропаганда. Ворвавшись в Крым, немцы объявили себя покровителями ислама еще со времен кайзера Вильгельма и пообещали восстановить для татар прежние порядки, основанные на «частной инициативе», то есть буржуазные. Все это, вероятно, и совратило людей, связанных круговой порукой родовых отношений, увидевших в союзнике близкой по вере Турции — фашистской Германии — защитника своих интересов. И потому крымские татары пошли в полицаи, в особые вооруженные отряды для борьбы против партизан. А поскольку многие татары в первые дни войны проникли в создаваемые повсеместно партизанские отряды, то они и выдали немцам боевые и продовольственные базы партизан. Много уже получено известий об этом, очень много…
Зазвонил телефон. Бочаров минуту слушал далекий голос и сказал резко:
— Нет, не утром. Такие заявки нужно выполнять незамедлительно. Немецкий солдат, перебросивший записку, сейчас сидит в окопе и ждет.
Он вызвал командира спецотделения батальонного комиссара Халимова, коротко объяснил ситуацию.
— Что ж, — сказал Халимов, — текст передачи есть, прочтем еще раз.
Он ничуть не удивился, словно подобные «заявки» поступали от немецких солдат постоянно, и ушел таким же невозмутимым, каким и пришел. И Бочаров подумал, который уж раз подумал, что не ошибся там, в Одессе, когда назначал его командиром отделения по работе среди войск противника. Собственно, даже и не назначал, он вроде как сам назначился. В тот раз пришли к нему все спецпропагандисты, только начинавшие свою работу, спросили, кому из них быть командиром. Бочаров рассудил, как Соломон: «Идите, поговорите между собой. Через полчаса доложите, что надумали, тогда я и решу». Они пришли через полчаса и сказали то, что Бочаров и сам думал, — быть командиром батальонному комиссару Халимову, казанскому татарину, хорошо владевшему турецким и немного немецким языком, а главное — имевшему опыт работы в боевых частях.
Выйдя от Бочарова, Халимов рассудил, что лучше всего передачу сможет организовать политрук Красновский, и потому направил его на ЗВАС — звуковещательную автостанцию, — на передовую, придав ему в качестве диктора лейтенанта Арзумова — «отличного немца», как назвали его в отделении.
XV
ЗВАС — крытая полуторка, оборудованная громкоговорящей аппаратурой, — прыгала по ухабистым дорогам. Арзумов перебирал в памяти выученный почти наизусть текст передачи. Напечатанный на машинке, текст этот лежал у него в планшетке, но кто знает, будет ли возможность подсветить его, чтобы прочесть?
Красновского предстоящая передача не беспокоила: ему готовиться было не надо, он выполнял в этом рейсе роль старшего, чьи функции сводились лишь к одному — чтобы не было никаких непредвиденных помех, и потому он всю дорогу дремал и думал о разном.
Это было его главным делом — думать. Другие стреляли, ходили в атаки, командовали ротами, батареями. А он думал. О том, как, какими средствами донести до немецкого солдата нашу правду, как заставить его отшатнуться от того, что он делает, или хотя бы засомневаться. Это было непросто. Ни он, да и никто в отделении не знал в точности, как вести пропаганду среди войск противника. Хотя, казалось бы, опыта в этом деле коммунистам не занимать: еще в гражданскую войну Ленин обращал внимание на необходимость такой пропаганды. Это ему принадлежат слова, что путем агитации и пропаганды мы отняли у Антанты ее собственные войска. Но перед войной так было все засекречено, что даже от будущих спецпропагандистов скрывалась литература по спецпропаганде. Красновскому была известна одна-единственная брошюрка на эту тему, но и та быстро исчезла, потому что ее автор — Блюменталь — оказался врагом народа.
Наше идейное оружие — самое острое, потому что это оружие правды. Мы могли смело и прямо говорить неприятельскому солдату об обмане, огромном мошенничестве, жертвой которого он стал. Мы могли строго научно доказывать правоту марксистско-ленинских идей, нашу правоту в войне, обоснованно показывать перспективу неизбежной победы коммунизма. Могли? Нет, не могли. Не теоретические обоснования требовались на фронте, а прежде всего хорошее знание психологии немецкого и румынского солдата. «Немецкие братья по классу!» — взывали они, спецпропагандисты, в своих листовках в самом начале войны. А «братьев» были единицы. Классовое сознание у основной массы вражеских солдат было задавлено фашистской демагогией.
Однажды, еще под Одессой, они попробовали проверить действенность своих листовок на пленных. Выбрали рабочего из Гамбурга, дали прочитать ему листовку, в которой было написано, что на предприятиях «Герман-Геринг-верке» работает 600 тысяч рабочих. Они-то рассчитывали, что немецкие солдаты, прочитав листовку, поймут размах эксплуатации. А пленный все понял иначе. «Господин рейхсмаршал действительно деловой человек, — сказал пленный. — Был когда-то без штанов, а теперь — миллионер. Умный, деловой парень». Вот так они ткнулись тогда носом в собственную глупость. Не учли, что человек, воспитанный обществом эксплуатации, не против эксплуатации вообще, потому что сам мечтает рано или поздно стать пусть мелким, но хозяином. Вспомнилось откуда-то, что самыми жестокими эксплуататорами становятся бывшие рабы, воспринявшие психологию хозяев. Таких людей можно было лишь напугать, убедив их, что намерения поживиться за чужой
Когда-то писали в листовках о грабительской сущности гитлеровской армии. И скоро поняли: нелепо. Большинство солдат и сами это знали. Им ведь обещали дешевых батраков, виноградники в Крыму, хорошую жизнь на чужой земле за чужой счет. Они шли именно грабить, а их стыдили. Получалось, как в басне Крылова «Кот и повар».
«Сдавайтесь в плен!» — призывали в листовках даже в трудные дни октября, когда сами отступали, и тем, надо полагать, только смешили немецких солдат…
Учились на собственных ошибках, на опыте. И вроде бы кое-чему научились. К примеру, поняли, что беседовать с пленными надо сразу же, на передовой. Ответы «свежаков» непосредственнее. Если же с пленным уже проводили несколько бесед, то он приспосабливался к собеседнику и говорил то, что, по его мнению, могло понравиться. Потом они замыкались, а в первые часы, еще не опомнившиеся, часто выбалтывали интересное, помогавшее в непростом деле пропаганды среди вражеских солдат. Один пленный так и признался, что он пошел в Россию завоевывать себе имение. «У нас, — ораторствовал он, — народу много, а земли мало. Фюрер установил закон о крестьянском дворе: после отца весь крестьянский участок отходит старшему сыну. А я — младший… Где мне взять землю? В Крыму надеялся получить». А другой, бывший рабочий с одного из заводов Цейса, вдруг заявил, что он — акционер предприятия, на котором работал. «У нас все рабочие — акционеры и участвуют в прибылях. В конце года администрация докладывает рабочим о ходе дела и определяет дивиденды, если завод работал хорошо» — «А если случится убыток? — спросили его. «Риск во всяком деле неизбежен, — уверенно ответил он. — Тогда для каждого рабочего определяется не дивиденд, а его доля в покрытии убытков. Любишь получать лишнее, умей и платить неустойку».
Вот такие они, рабы, воспитанники своих хозяев. Даже для фашистских заправил находят добрые слова. «Геббельса у нас не уважают — много болтает, — заявил один солдат, тоже из рабочих, — а вот Геринг — деловой человек и демократичный, не гнушается пешком побродить по парку, посидеть на скамейке с простым человеком. Фюрер — спаситель Германии…» Последнее, услышанное из уст рабочего, удивило. «Это почему же?» — «Он дал немцам работу. В Веймарской республике половина рабочих сидела без работы. Пришел Гитлер, и все изменилось». Попытались разъяснить ему, за счет чего это произошло: молодежь он взял в вермахт, а заводы загрузил военными заказами, готовясь к войне. «Э, герр комиссар, — отмахнулся пленный, — человеку все равно, за что он получает свой кусок хлеба с маслом — за то, что вяжет чулки, или за то, что делает снаряды…»
Вот вам и классовая солидарность! Вот на какие выверты способно «классовое сознание»! Мы как-то забыли, что сознание предполагает знание, оно дается не от рождения, а вырабатывается в борьбе за свои права… Сколько людей в первые дни войны верили, что война долго не продлится, что поднимется мускулистая рука немецкого пролетария и сметет фашистскую свору. Не поднялась…
Зимняя ночь долгая: на все хватило темного времени — и на сборы, и на дорогу, и на приготовление к передаче. Они выбрали участок траншеи, который не так близко подходил к немецким позициям и куда гранату было уже не добросить. Дальность тут не имела особого значения: в ночной тишине даже простой голос человека слышен за километр. Установили жестяной рупор на бруствере, и Арзумов постучал пальцем по микрофону. Стук прозвучал громко, как выстрелы, и с немецкой стороны тотчас короткой очередью отозвался пулемет.
— Ахтунг! Ахтунг! — сказал Арзумов. Звенящий голос прозвучал в тревожной ночи мирно, как-то по-домашнему. Он подождал, не начнется ли стрельба, но было тихо. Немцы, как видно, ждали, прислушивались.
— Дойче зольдатен! — Он снова сделал паузу. Напряженная тишина по-прежнему висела над окопами, над погруженной во тьму землей.
Небо над Крымскими горами уже заметно мутнело, но здесь, внизу, тьма от этого, казалось, сгущалась еще больше. Торжественно, явно подражая голосу Левитана, Арзумов начал рассказывать о контрнаступлении Красной Армии под Москвой, о поражении немецких войск на подступах к Москве. Передовая молчала, замерев в напряженном ожидании. А он говорил о том, что шестого декабря войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против ударных фланговых группировок противника, что в результате этого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери… Рубленые немецкие фразы звучали над притихшей нейтралкой, как команды. Где-то в стороне, видимо, сбитый с толку чужой речью, застучал наш «максим». Немцы вопреки обыкновению не ответили, и снова глухая тишина повисла над окопами, над черной землей. Даже ракеты перестали взлетать.