Непобежденные
Шрифт:
Чтобы переждать налет и заодно поуспокоиться, Красновский взял одну из брошюрок. «Wintschaft» — прочел на обложке и отложил, решив: что-то о хозяйстве. Другая брошюрка показалась ему интереснее. Это был солдатский путеводитель по России. В исторической справке вся послепетровская эпоха, вплоть до революции 1917 года, объявлялась временем господства немцев в России. Ломоносов, Суворов, Кутузов и другие великаны русской истории даже не упоминались, зато подчеркивалось, что императрица Анна была герцогиней Курляндской, Иван VI — принцем Брауншвейгским, Петр III — герцогом Гольштейн-Готторпским, Екатерина II — принцессой Ангальт-Цербстской. Страницы справочника прямо-таки пестрели чужими именами — Остерман,
Все было выворочено в этом «путеводителе». И только экономическая справка соответствовала действительности — подробно перечислялись богатства Советского Союза. Это было понятно: бандиту не нужно знать правду о великом прошлом страны, которую он пришел грабить, а без точных сведений о богатствах ему не обойтись.
И в который уж раз подумал Красновский об особенностях этой войны. Все интересует фашистов, все, кроме людей. И в какой-то неожиданной ясности открылся ему привычный термин — Великая Отечественная. И подумалось о том, какие же точные слова нашел товарищ Сталин еще в начале войны, прямо заявив, что война эта — за само существование родины нашей, людей, живущих на ее просторах. Эта война будет вестись до полного уничтожения врагов, и умереть за родину в этой войне, значит, спасти родину.
Он покосился на пленного. Тот напряженно смотрел на Красновского, видно, ждал допроса по всем правилам, известным ему. Но вопреки обыкновению задавать вопросы Красновскому сейчас не хотелось. В душе кипела злоба, и он боялся, что при первом же слове немец почувствует это.
Снаружи все еще ухали взрывы, то далекие, то совсем близкие, и тогда сверху на стол сеялась серая пыль. Не стряхивая пыль, Красновский отодвинул от себя путеводитель, и снова на глаза ему попалась брошюрка с часто повторяющимся словом «Wintschaft». Машинально пролистнул ее и вдруг увидел в конце подпись — Геринг. Это заставило читать внимательнее, и чем дальше читал, тем сильнее сжималось в нем все внутри: под экономической маскировкой в брошюрке излагался людоедский план физического уничтожения русских, украинцев, белорусов, всего советского народа. Об этой брошюрке требовалось немедленно рассказать во всех севастопольских газетах, и ее необходимо было срочно направить по команде, чтобы и там, в Москве, сделали свои выводы.
Он решительно сгреб со стола бумаги, принялся засовывать их в планшет.
— Правильно! — сказал конвоир-красноармеец, с радостью подскакивая к пленному. — Пулеметами их надо убеждать, а не словами.
И Красновский догадался, что именно эти слова нетерпеливый красноармеец произнес в тот раз, когда он не расслышал его злой реплики.
Пленный встал бледный, но все такой же бесстрастный.
— Вы пожалеете, если меня убьете, — сказал он.
— Я?! — Красновский вдруг нервно и зло расхохотался. И едва сдержался, чтобы не сказать, что, будь возможность, он бы не только его, но и всех до единого… Помедлил и глухим не своим голосом произнес дежурную фразу: — В Красной Армии пленных, даже таких, не расстреливают.
Снова помолчал, приходя в себя. Сколько ведь было разговоров на эту тему. Да и сами они, спецпропагандисты, не раз убеждались: немцы, а в особенности румыны, начинали задумываться о престижности войны, которую они ведут, обычно после того, как терпели поражение. Победный марш оглупляет, а поражение делает мудрым. Это все они знали, но такова уж была для них война. Пушка бьет сильнее пистолета, но на этом основании не отказываемся же мы от личного оружия. Потому что на фронте все
— Ничего не попишешь, — обращаясь к красноармейцу, повторил он ту же фразу. И рукой показал пленному на табурет: — Что вы вскочили? Садитесь. Нам еще обо многом надо поговорить…
XVI
— …Самые будничные факты из жизни Севастополя, доходя до фронта, приобретает огромную агитационную силу. В городе работают предприятия, открыты кинотеатры, школы. Люди верят в надежность обороны, в стойкость защитников Севастополя, и многие не хотят уезжать из родного города. Моряки говорят, что обратными рейсами они могли бы эвакуировать больше людей…
Так говорил старшему политруку Лезгинову начальник политотдела армии Бочаров. Они ехали на политотдельской «эмке» по совершенно свободной от обломков, чисто выметенной улице и оба, словно впервые, видели, как он преобразился, Севастополь, за последние две недели. Вражеские самолеты и в эти две недели нередко появлялись над городом, и взрывы бомб нередко рушили дома, но не было массированных бомбардировок, как в ноябре. И налаживался обычный городской быт, и никого уже не пугала близость фронта.
Машина обогнала медленно ехавший посередине дороги голубой трамвайчик. Бочаров тронул шофера за плечо, вышел и поднял руку. Трамвай остановился, из двери высунулась совсем молоденькая девчонка.
— Что вы хотите, товарищ военный?
— Хотим на трамвае проехаться. Можно?
Кондукторша обрадовалась так, словно всю жизнь только о том и мечтала, чтобы вот сейчас прокатить товарищей военных.
— Конечно! Садитесь, пожалуйста.
Бочаров махнул шоферу, чтобы не отставал, прыгнул на подножку. И Лезгинов тоже ловко вскочил в трамвай на ходу и расцвел от удовольствия: видно, наловчился делать это в свое, не такое уж давнее для него время молодости.
В вагоне было всего несколько человек: две женщины с лопатами на длинных кривых ручках, красноармеец, сразу поднявшийся с места при виде большого начальника, старик лет семидесяти и мальчишка рядом с ним годов пятнадцати, не больше. Да еще какой-то мужчина неопределенного возраста, в запыленной одежде, крепко спал, откинув голову к стенке. Бочаров оглядывал пассажиров и улыбался. И пассажиры улыбались, понимая важность момента: неказист трамвайчик и коротка поездка, а на всю жизнь запомнится.
«Взять вот этих случайных людей. Что в них героического? — думал Бочаров. — А ведь и про них потомки скажут — герои. Просто быть в Севастополе в эти дни уже много значит. Кто очень хотел эвакуироваться, тот уехал. Остались те, кто не хотел уезжать или просто отмалчивался, не хлопотал об эвакуации…»
Вспомнился Бочарову разговор с первым секретарем Севастопольского горкома партии Борисовым и членом Военного совета армии Кузнецовым, вместе с которыми он недавно выезжал в четвертый сектор, к морякам 8-й бригады. Только перед тем радио сообщило о победе под Москвой, и настроение у всех было такое, что казалось, все трудное позади, что теперь немцы ни за что не решаться наступать. И радостно было от таких мыслей, и тревожно. И, как выяснилось, не только ему, начальнику политотдела. Кузнецов так прямо и выразился: «Боюсь, как бы радость не притупила бдительность. Очень мы способны к шапкозакидательству, чуть успех — и нам уже все нипочем…» Говорили об этом и с командиром 8-й бригады полковником Вильшанским, и с военкомом — бригадным комиссаром Ефименко. А в окопах вроде как отшучивались, дескать, смотрите не зазнавайтесь, немец еще силен и коварен. Резче говорить — язык не поворачивался. Слишком много было поражений, очень уж истосковались люди по примерам, усиливающим веру в победу. Можно ли омрачать эту веру, пусть благожелательным, но все же скепсисом?