Непобежденные
Шрифт:
Немцев увидели еще засветло. Редкими группами они скатывались по склону оврага, и отличили их по частым, как всплески электросварки, автоматным очередям. — У наших автоматов почти не было. Куда они стреляли, трудно было разобраться. Всего скорей просто крестили воздух, подбадривая себя. Но тогда возникал безответный вопрос: где же наши? Весь передний край был по ту сторону оврага, батальоны и полки. Где они? Не полегли же все целиком, открыв дорогу к одной единственной пулеметной роте, преграждавшей дорогу к Северной бухте?
Дронов сразу доложил командиру роты, что видит противника, и услышал в ответ все то же, знакомое: «Смотрите там! Чтобы ни один не прошел!»
Ночь спали урывками. Половина расчета, обложившись гранатами,
А утром, едва развиднелось, овраг накрыла наша артиллерия. Как там падали снаряды, издали было не разглядеть, да и затянуло даль дымом и пылью. Однако ветер быстро продул овраг, как трубу, и пулеметчики увидели немцев, бегущих даже и не цепью, а будто обычной толпой.
— Вот и наша пора! — оказал Манухин и, подхватив свой «дегтярь», побежал с ним в конец траншеи, где еще прежде была оборудована им огневая позиция. Краснофлотец Данилов затрусил следом с двумя коробками с дисками.
— Не торопись стрелять! — предупредил вдогон Дронов. — Пускай подойдут ближе.
Чем больше страха в душе человека, тем ближе кажется ему далекая опасность. Каждый знал об этом и каждый определял для себя предельную близость подступающей опасности. Но одно дело определять это в спокойной обстановке и совсем другое, когда враги вот они, бегут и бегут, подоткнув полы шинелей под пояс, поблескивая касками, стреляя без всякого расчета, словно под рукой у них воз патронов. И кажется уже, что ты видишь даже их рожи, красные, как окорока, нечеловечески перекошенные. И палец, давно уж лежащий на спусковом крючке, сам собой надавливает и надавливает, пока не срывается пулемет резким одиночным выстрелом. И сразу еще выстрел громыхнул из траншеи: у кого-то из краснофлотцев, замеревших с винтовками в своих ячейках, тоже, видно, дернулся палец, лежавший на спусковом крючке.
— Не стрелять! — донесся из дзота приглушенный голос командира.
— Так они ж, вот они! — отозвались из траншеи.
Откуда-то доносились разрывы, частая стрельба, а здесь, над черным бугром, вросшим в пологий склон, висела тяжелая, вдавливающая в землю, выворачивающая нервы тишина.
Манухин выцеливал плотно бегущую группку немцев и все ждал, когда застучит «станкач». И хоть и ждал, все-таки вздрогнул всем телом от неожиданно близкой пулеметной очереди.
Ему показалось, что он выпустил первую очередь напрасно, вдруг потеряв из вида немцев. Только что были они, бежали, трясясь над мушкой, и вдруг исчезли. Понял, что залегли, но, не поверив, приподнялся, чтобы разглядеть, куда же они делись. В тот же миг, как ему показалось, кто-то ударил его палкой по голове. Он схватился за голову и удивился тому, что шапки на голове почему-то не оказалось. И глаза вдруг залепило мокрядью. Протер глаза и увидел, что вся ладонь в крови.
— Довыглядывался! — зло выругал он себя, не чувствуя ни боли, никакого головокружения будто и не задело его шальной пулей. Выхватил из кармана свернутый бинт, присел на дно окопа, крикнул Данилову: — Заматывай скорей!
Бинт вырывался из рук, перекручивался, Данилов ловил его, как попало торопливо бинтовал голову, не бинтовал, а словно веревкой закручивал. Тут снова зубухал «станкач» Дронова, и Манухин, нахлобучив шапку на плохо перевязанную голову, прильнул к своему пулемету.
Немцы опять залегли, обрушили на дзот, на окоп шквал огня. Пули долбили бруствер, рикошетируя, тонко завывали в воздухе. С сухим треском стали рваться мины. Пылью и белесым вонючим дымом затянуло все вокруг. И кто-то уже закричал в траншее, задетый осколком. Нестерпимо хотелось подняться, — все думалось, что в этом дыму немцы бегут в атаку. Но спина костенела, не разгибалась. И все помыслы затмевала
Маета! Ох, какая маета лежать под огнем, вжимаясь в землю, каждую секунду ожидая, что вот сейчас рванет очередная мина уже не на бруствере, а чуток, на метр дальше.
И снова бежали немцы, падали рядами. Снова мины долбили черный бруствер. Снова была атака…
И вдруг наступила тишина. Грохотало в стороне, справа и слева. Далеко впереди было слышно стрельбу и даже, вроде бы, сзади в тылу. Казалось, немцы решили не связываться больше с упрямым дзотом, обойти его.
Оставив Данилова наблюдать, Манухин побежал по траншее и за первым же поворотом налетел с разбегу на лежавшего на дне человека. Перевернул, увидел совершенно белое безжизненное лицо Горелова. Опустил обмякшее тело, хотел снять шапку, но она не снималась, присохла.
В дзоте было дымно, едко пахло порохом. Из наливного отверстия кожуха станкового пулемета валил пар, как из самовара. В углу Дронов перевязывал раздетого по пояс Ваню Четвертова, и белая его кожа, и белые бинты резко выделялись в темноте дзота.
— Горелова убило, — сказал Манухин.
— Почему ушел от пулемета?! — неожиданно громко закричал Дронов.
— Там Данилов…
— Что?!
— Данилов там! — крикнул он, поняв, что командир просто оглох от стрельбы да от взрывов.
— Марш к пулемету!…
И вдруг снаружи грохнуло так, что задрожала земля, и пыль посыпалась из щелей наката.
— Во-оздух! — запоздало закричали в траншее.
Манухин высунулся в дверь, увидел падающий прямо на него самолет с растопыренными колесами. Новый близкий взрыв потряс землю. Самолеты заходили один за другим, каждый ронял две капли бомб и резко взмывал, исчезал за дымами. Сколько длилась эта адская карусель, трудно было определить, казалось — целую вечность. Обвалы земляного крошева рушились на спину, давили, не давая вздохнуть.
Вдруг почудился ему насмешливый голос верзилы-помощника Зародова: «Послушал бы главный калибр на корабле». Голос был такой ясный, что Манухин, не помня себя, задергал спиной.
— Ваня! Дышать уж нечем!
Земляное крошево ссыпалось со спины с убаюкивающим шорохом. — «Это не земля сыплется, а что-то другое шумит!» — забеспокоился Манухин. Рывком поднялся, с трудом вытащил засыпанные по колени ноги, опасливо глянул вверх. Самолетов не было. Только гудело в голове, как в пустом колоколе. Сквозь этот гул прорывался тихий стрекот, будто швейная машинка работала где-то поблизости. До него вдруг дошло, что это стреляет пулемет, он выглянул за бруствер, увидел бегущих немцев. Было до них метров триста, никак не больше. Пули взбивали пыль у них под ногами, но немцы все бежали, а Манухин все остолбенело смотрел на них, не понимая, что ему делать. И вдруг понял, внезапно понял, словно проснулся от чьего-то удара, кинулся по траншее к своему пулемету. С разбегу влетел в глубокую воронку и заоглядывался, не понимая, куда теперь бежать. На глаза попался черный круг, вбитый в осыпающуюся стенку. Манухин протянул руку и выковырнул из осыпи пулеметный диск. Первым желанием было хорошенько выматерить своего помощника Данилова за то, что теряет диски, и он приподнялся, стараясь разглядеть, где он, этот раззява. И понял вдруг, что нет ни Данилова, ни пулемета, ни самого окопа, что было все на этом самом месте, где теперь воронка.
Он побежал назад, чтобы доложить о случившемся командиру, нагнулся у низкого входа в дзот и вдруг уперся глазами в распростертое на земле голое по пояс тело. Белые бинты были порваны, темнели свежей кровью. Вот ведь как бывает: Манухин, лежавший в траншее у входа, живехонек, а Ваню Четвертова и под прочным накатом дзота нашел осколок…
— Патроны! — хрипло крикнул от пулемета командир. — Зови всех, набивайте ленты.
Видно, его услышали снаружи. Не успел Манухин позвать, как в дзоте оказались и Муравин и Диченко.