Неподчинение
Шрифт:
Сашка говорит о какой-то ерунде, потому что понимает, мне это нужно сейчас. Просто слушать трёп и пить. А внутри зреет, назревает, того гляди наружу вырвется неосторожными словами…
— Ясмин моя дочь.
Никому ещё не говорил, отец, и то сам раскопал. Я до сих пор себе мысленно только шёпотом признаюсь. Сашка бокал в сторону поставил, головой покачал.
— Принцесса-то была с секретиком, — задумчиво пробормотал он. — Что делать будешь?
— Я…
И сказал. Про то, что детство моё нищее он сам видел, вместе по стройкам лазили, пиздили все, что плохо лежит. Что мне весь мозг точно отбили в боях без правил. А по правилам
— Кабачный громила явно не пара принцессе, — заключил я. — Что я дам своей дочери? Что я могу ей дать?
Сашка мигом посерьёзнел, дурашливость как ветром сдуло. Перегнулся ко мне через массивный стол из натурального дуба, и по лбу мне трижды постучал. Другому бы руку сломал тут же, а сейчас…
— Детство нормальное дашь, — сказал он чётко. — Защиту. Любовь. Я успел в их "семье" пожить, поверь, именно это и нужной мелкой принцесске. Папа нормальный
С Сашкой просто было. Он все разложил по полочкам. Сашка плюс коньяк это идеальный антидепрессант. Но хмель выветрился, друг ушёл, а все мои страхи — остались.
У меня же даже дома по сути нет. Многие годы не было. Эта безликая квартира, которую я купил, только чтобы на город сверху смотреть? Нет, она не давала ощущения дома. Но уезжать из этого города не хотелось, я в нем вырос и родился. Зай не сможет тут жить, она здесь пережила самый страшный год свой жизни.
Чёртов узел, который не развязать никак, зубами тянешь, а он только крепче затягивается. И рубить никак нельзя. Это же…девочки. Мои девочки, ответственность за которых так пугала.
Я оттягивал возвращение. День шёл за днём, паузы в телефонных разговорах становились все длиннее. Мало того, мне стало казаться, что я сам Зай не нужен. Иной раз хотелось сказать, да позови ты меня, я все брошу и приеду. Нет, молчала, и за её молчанием мне виделись сотни оттенков презрения.
Таир набрал.
— Как дела?
— Решаю, что делать с центром, — отозвался я.
— Понятно.
И сбросил. Наверное и правда, все понятно. Что я трус. И центр, с которым я и правда не знал что делать, детище всей моей жизни, вовсе не оправдание.
Юлька вновь вернулась через несколько дней. Вошла, оглядываясь, словно пытаясь отыскать признаки присутствия в моей жизни другой женщины. Не было их, и женщина моя — далеко.
— Может… — начала она.
Я помедлил мгновение и ответил честно.
— Нет, не может. Ничего не изменилось.
Пусть Зай и нет в моей квартире, в моем сердце, в моей голове она, блядь, никуда не делась и не вырвать. И моё промедление — только искусственно затянутая агония.
Юлька собрала свои вещи. Их не так много было, а шмотки, так, повод вернуться и разведать обстановку. Но я рад, что их нет в моей квартире больше, Зай это мучило.
Зай…
Следующей ночью случилась гроза, такая редкая осенью. Сильно штормило, ветер провода рвал. Я с утра пораньше бросился в центр. Квартира моя не пострадала, что ей станется, разве только света нет. А тут ветер не скупился. Бросил на парковку огромный рекламный транспарант, содрал местами настил с крыши, запорошил все вокруг осенними листьями и мусором.
За половину дня мы успели бригаду вызвать на крышу, оттащить в сторону обесточенные провода, а теперь стояли на парковке, полной мусора, не зная, что делать дальше. Работы было на неделю минимум, бросить я не мог, и сердце сжималось — Зай подумает, что я трушу. Снова ищу поводы не возвращаться.
— Дядя, — позвала меня сзади девочка. — Я вам помогу.
Я обернулся. Она, мелкая, как Ясмин наверное, стояла и держала отца за руку. В руке — игрушечное ведёрко и совочек. Я напрягся и вспомнил — знаю эту девчонку. Ходит ко мне в центр с самого открытия. По льготе проходит, как сирота — у неё погибла мать.
— Подождите, — остановил меня отец.
Он знал, что я откажу. Что пятилетке здесь делать? Тут здоровым мужикам работы на неделю, а мелочь только мешаться будет.
— Она же не разговаривала у меня, — сказал отец, отозвав меня в сторонку. Мы говорим, девочка смотрит на нас круглыми любопытными глазами. — С тех пор, как мать умерла. И врачи руками разводят, не знают, что делать. А я…один. А потом ваш центр открылся, да ещё и возле нашего дома…Мы ходили каждый день. Сначала просто побегать. Дети болтали, а моя смотрит да бегает одна. Потом Марина Дмитриевна её взяла в группу. И знаете…дочка раскрылась. А сегодня утром проснулась, в окно посмотрела, наши окна на ваш центр выходят, и сразу сказала, что пойдёт помогать. Ну, как я ей скажу сейчас, что помощь не нужна?
Я на мелочь смотрю. От горшка два вершка. Косички. Ведёрко розовое. Совсем, как Ясмин. Моя Ясмин. Сердце сжалось тревожно.
— Только под присмотром, — велел я. — Только на парковке. К зданию близко не подходить, на крыше работы.
Мужчина кивнул. Я сам на крышу полез, смотрю на них сверху. Крошечное пятнышко в голубом платьице. Она так и не ушла, весь день ходила по парковке, собирала листья совочком, а потом деловито пересыпала их мешок для мусора.
И отец…он не делал ничего особенного. Он просто рядом был. Тащил один, без жены. Неужели я не смогу? Я бы…я бы любил её больше жизни. Никому не позволил обидеть. Я бы часами терпеливо ждал, пока она листья совком колупает.
Я бы смог.
Решил — ну его нахер. Че, пацаны без меня с крышей не справятся? Сейчас махну в аэропорт, ночью уже там буду. И сразу скажу Ясмин, что она моя дочка. Моя, а не чья-то там.
В подъезде все ещё темно, электричество не дали. Вечерний свет пробивается через окна на лестничной площадке, подсвечивает ступени, но в полной мере разогнать мрак не может. Лифт не работает, поднимаюсь пешком, по привычке уже. Курю.
Сначала я увидел туфельку. Туфельку на тонкой женской ножке. Поднимаюсь по ступеням, раздражённо смотрю на эту туфельку, что нетерпеливо постукивает о стойку перил пролетом выше. На моем этаже.
— Юль, — сказал я, поворачивая на последний пролёт. Лучше сразу все сказать, чтобы точно. — Я уезжаю сейчас, все…
— Далеко?
Я облокотился о перила. Зай иначе выглядит. Повзрослела словно. В себе увереннее. Но такая Зай волнует меня ни сколько ни меньше. Как бы она не выглядела, там, за этим фасадом она вся моя. От этой мысли рычать утробно хочется, как первобытному. Хрен ли тянул, спрашивается? Идиот.
— К тебе, — честно ответил я.
— Долго же ты…
Смотрю на неё сверху вниз. Такая родная. Соскучился.