Непокоренные: Избранные произведения
Шрифт:
И, слыша эти слова, задумался о жизни и Никифор. Горько было ему, что не доведется больше покурить с ребятами махорки в блиндаже, не бежать ему вместе, рядом, в атаку, когда смертельно весело грохочет артиллерийский гром, смерть жарко дышит в лицо и от ее дыхания жутко, и весело, и буйно на душе… Он теперь знал, зачем остался жив на земле, зачем будет жить долго и плодоносно: для большой жизни остался он жить, для труда. Выписываясь из госпиталя, он долго тряс руку Куликова.
— Домой идешь? — спрашивал сержант.
— Вроде домой, — улыбаясь, отвечал Никифор. — Собственно дом-то еще под немцем. Но предполагаю так: освободят! А? Как думаешь?
— Освободят! — уверенно отвечал Куликов. — Ну, иди. А я еще за пулей схожу. Я еще драться не кончил.
— И я б… пошел… — смущенно сказал Никифор. — Да вот костыли не пускают…
— Ничего, ничего! Иди домой! Без тебя управимся, — он опять потряс руку Никифора. — Домой идешь! Святое дело, брат! Все мы отвоюем — домой придем.
В эти дни наша армия, разбив немцев на Дону, гнала их донскими степями.
— На мой дом направление наши держат! — восклицал Никифор. — Как есть на мой дом, по курсу…
И он решил идти вслед за наступающей армией.
Попутные машины охотно брали его.
— Давай подвезем! Далеко? — спрашивали его шоферы.
— Оно и далеко и близко, — отвечал, пожимая плечами, Никифор. — Вообще-то оно близко, а поскольку не в наших руках — далеко. Ну, думаю, пока на костылях дошкандыбаю, возьмут, а?
— Раньше возьмут! — отвечали веселые шоферы.
— И я предполагаю, раньше. Торопиться надо.
Он торопился. Он шел и ехал по освобожденной земле, ночевал в освобожденных селах. Его всюду пускали охотно, ему уступали лучшее место.
— Это не мне, — догадывался он, — это костылям моим. Это крови моей пролитой почет.
И он знал, что за это благодарить неловко, нельзя; вместо благодарности он рассказывал хозяевам о Сталинграде. Он говорил о Сталинграде и шоферам, подвозившим его, и бойцам, кормившим из своих котелков. Его слушали охотно, — и он и его костыли уже принадлежали истории.
Но чем дальше шел на запад Никифор по освобожденной земле, тем все больше захватывали его другие заботы и мысли. Он видел: вставала земля из пепла, непокоренная земля, неистребимая жизнь.
В поселках бабы в голубой колер мазали хатки.
— Эй! — кричал он им. — Больно рано, бабоньки. До пасхи далеко.
— Та хай ему черт! — смеясь, отвечали бабы. — Гибельштрассе замазываем… — И они показывали ему на немецкие надписи на хатках: «Геббельсштрассе», «Герингштрассе»… Бабы с яростью замазывали немецкие следы.
В селах озабоченные мужики из-под снега выкапывали колхозное добро, из сокровенных ям доставали зерно — готовились к севу.
Хмурый мужик по-хозяйски прилаживал к плетню, вместо калитки, дверцу от немецкого автомобиля.
— Ты что ж это? — смеялся Никифор. — Трофеем обзавелся в хозяйстве?
— А что ж? — спокойно пожал плечами мужик. — Они у меня весь двор разорили…
В Вельске Никифор увидел первый торгующий магазин — книжный. Все здания вокруг были сожжены и разрушены, книжный магазин уцелел чудом. В витрине вовсе не было стекла, но книги лежали аккуратными стопочками.
— Так покрадут же! Покрадут! — сказал продавцу Никифор.
— Не украдут! — убежденно ответил продавец. — Народ под немцем жил, на их посулы не льстился. Что ж его теперь сомнением обижать? Нашему народу верить можно.
Как на праздник выходили люди на постройку мостов и дорог: они стосковались по свободному труду, как по хлебу. Подле обугленных заводских корпусов собирались рабочие. На шахтах, не ожидая приказа, откачивали воду. Мастера суетились на кладбищах паровозов. Рылись в снегу, по-хозяйски подбирали болты и гайки. Женщины сносили в школы мебель. Из лесов и балок возвращались партизаны. Все было охвачено жаждой восстановления. Земля подымалась из пепла. Люди не хотели ждать, не могли ждать, — в поле, где вчера прошел бой, сегодня выходили колхозники.
И Никифор почувствовал, как у него начинают нетерпеливо гудеть руки. «Эх, работы сколько! Работы!» — жадно думал он, глядя на мертвые цехи.
Это не усталый, больной солдат шел с фронта — это шел строитель. Жадный. Нетерпеливый.
Перед ним лежала земля, как и он, — тяжело раненная. Над шахтами горько склонялись разрушенные копры. Железные мосты вскарабкивались на деревянные костыли. Всюду кровоточили раны.
— Ничего! — говорил Никифор. — Ничего, брат, живем! Эх, работы сколько! Работы! А костыли что ж? Костыли скоро долой! И задымим, будьте любезны!
Потому что такова жизнь: раны заживают. Они заживают…
1943
ПИСЬМА ТОВАРИЩУ
1. РОДИНА
Товарищ!
Где ты дерешься сейчас?
Я искал тебя в боях под Вапняркой, под Уманью, под Кривым Рогом. Я знал, что найти тебя можно только в жарком бою.
Помнишь морозные финляндские ночи, дымящиеся развалины Кирка-Муолы, ледяную Вуокси-Вирта и черные камни на ней? Помнишь, обнявшись, чтобы согреться, мы лежали в землянке на острове Ваасик-Саари, говорили о войне и Родине? Над нами было маленькое небо из бревен в два наката. Чужой ветер дул в трубе. Чужой снег падал на крышу. Мы дрались тогда на чужой земле, но защищали безопасность нашей Родины. Каждый метр отвоеванного нами льда и снега становился родным: мы полили его своей кровью. Мы не отдали бы его ценою жизни — он принадлежал Родине.