Неповторимое. Книга 4

Варенников Валентин Иванович

— Это что еще за гостиница?

— Уютный старинный дом переобородован под гостиницу со всеми современными удобствами. Имеется буфет с горячей едой. Так что командующих, начальников штабов, членов Военных советов можно разместить рядом с Генштабом.

— Мне надо посмотреть этот дом.

На том все в части приобретения законности существования этой гостиницы и закончилось. Очень приятно, что ее не развалили и не растащили, как это произошло, к сожалению, с некоторыми объектами, и она функционирует по сей день.

Однако отторжение (уже патологическое отторжение) Генштаба у министра обороны маршала Д. Ф. Устинова было в то время более чем явное. В первую очередь, он уже не переносил Н. В. Огаркова. Он просто мучился, когда кто-то произносил:

«Генеральный штаб», а тем более — «начальник Генерального штаба».

Как известно, Леонид Ильич Брежнев умер 10 ноября 1982 года. Но последние пять-шесть лет, и особенно в начале 80-х, он выглядел совсем неважно.

Поэтому, возможно из-за боязни, что Брежнев долго не протянет или, возможно, потому, что самому Н. В. Огаркову уже было невмоготу все то, что происходило между ним и Д. Ф. Устиновым, Николай Васильевич в середине 1982 года решается на неординарный шаг — он пишет письмо на имя Генерального секретаря ЦК КПСС — Верховного главнокомандующего Л. И. Брежнева. Предварительно Николай Васильевич договаривается с В. В. Пивоваровым, что тот передаст его письмо из рук в руки, поскольку у него были большие возможности встретиться с Леонидом Ильичом. Однако ситуация сложилась таким образом, что Виктор Васильевич Пивоваров не мог повстречаться с Брежневым, о чем сообщил Огаркову. И тогда тот попросил передать письмо помощнику генсека Блатову, который поклялся, что передаст. И через пару дней сообщил, что якобы передал. Однако никакой реакции не последовало. Многие догадки в то время мучили Огаркова: то ли письмо застряло у Брежнева, то ли Брежнев передал его Устинову, то ли Блатов отдал письмо не Брежневу, а Устинову.

Обо всем этом мне стало известно значительно позже, а пока внешне обстановка оставалась прежней, ненормальной, а проще — плохой. Но почему Николай Васильевич избрал для направления своего письма именно этот момент? Дело в том, что незадолго до этого проводилось заседание Совета обороны и среди других стоял вопрос о состоянии боевой готовности Вооруженных Сил. Докладывал Н. В. Огарков. Николай Васильевич смог построить свой доклад до того умело и увлекательно, что даже Леонид Ильич вклинивался в этот доклад-рассказ и задавал по ходу интересные вопросы. Огарков, кстати, ввернул сообщение о нашем стратегическом учении «Запад-81», сравнив его с крупной операцией Великой Отечественной войны (что соответствовало действительности). Леонид Ильич поблагодарил за доклад и сказал, что надо действовать именно так и впредь, чтобы Вооруженные Силы были у нас на высоте. Доклад не обсуждался.

Очевидно находясь под впечатлением этого заседания и предполагая, что у Леонида Ильича все еще свежо в памяти (имеется в виду разговор на Совете обороны), Огарков и решился на этот шаг — куй железо, пока горячо! Но ковать Николаю Васильевичу ничего не пришлось. Всё и все молчали.

Прошло еще два года удивительно странной и напряженной, до изнеможения, работы в Генштабе, где вместо того, чтобы полностью отдаваться именно работе на благо Отечеству, занимались плюс к этому еще и разбирательством внутренних течений. Конечно, это угнетало.

Как-то после майских праздников 1984 года я закончил доклад своих документов начальнику Генерального штаба и уже собрался было уходить, как вдруг Николай Васильевич говорит:

— Создалась тут у меня сейчас скверная ситуация. — Он встал из-за стола и начал ходить, видимо обдумывая, как бы лучше подать эту скверность. Огарков, как правило, ходил лишь в тех случаях, когда переживал или его одолевали тяжелые думы. Как только он сказал, что «создалась сейчас скверная ситуация», я подумал: «Почему сейчас? Она уже несколько лет. А с момента присвоения Сергею Федоровичу Ахромееву звания маршала Советского Союза — ситуация приняла необратимый характер и уже перешла в стадию замены Огаркова на Ахромеева. Это всем уже было ясно. Во всяком случае, в Вооруженных Силах, в Военно-промышленном комплексе, в правительстве, в ЦК».

Я, конечно, об этом ему не говорил, тем более что у нас с ним объяснение

уже состоялось, когда я прямо сказал: «Устинов вас снимет с занимаемой должности». Это было сказано еще до присвоения звания маршала Сергею Федоровичу Ахромееву. Тогда Огарков, возмущаясь, возразил мне: «У нас что, нет Советской власти?» На что я ему ответил, что сейчас вся власть над военными и над военной промышленностью только у Устинова и никто ему ни в чем мешать не будет. Тогда Николай Васильевич промолчал, а сейчас вот заговорил о какой-то скверной ситуации…

Немного походив по кабинету, он остановился и, как бы размышляя вслух, произнес:

— Мне казалось, что у нас очень хорошие отношения с Константином Устиновичем Черненко. Он всегда меня поддерживал, особенно при Брежневе. Учитывая эти отношения и сложившееся у меня с Дмитрием Федоровичем напряжение, я хотел встретиться с генсеком и поговорить по душам. Надо же в конце концов разрядить обстановку! Поэтому я вчера позвонил Константину Устиновичу и попросил его принять меня по личному вопросу. Он спрашивает меня: «Что случилось?» Я ответил, что хотел бы все доложить при личной встрече — не все у нас с Дмитрием Федоровичем благополучно. Он отвечает: «Хорошо, дам знать». А сегодня утром меня вызывает к себе Устинов и прямо выкладывает: «Что это вы там названиваете генсеку? Делать ему, что ли, больше нечего — только заниматься вашими личными делами? Что вам, собственно, не ясно?» И смотрит на меня. Я ему сказал, что к нему у меня никаких вопросов нет. И ушел.

— Ну, и правильно сделал. Что вам с ним выяснять? Всё уже предельно ясно. И остановить это уже нельзя. Но вы зря обратились к Черненко.

— Да, теперь-то и мне ясно, что я зря это сделал. Но кто мог подумать, что Константин Устинович немедленно об этом сообщит министру? Ведь это неблагородно!

— О каком благородстве может идти речь, когда вы фактически поставили Черненко перед выбором: Устинов или Огарков? Ну, кто ему ближе — вы или Устинов? Конечно, Устинов. Он с ним десятилетиями служил под одной крышей и, извините, из одного самовара сколько чая выпили. Разве он мог бы вас вызвать, не сказав ничего министру? Конечно, нет. Об этом стало бы известно Устинову, и тот мог бы обидеться на Черненко. А нужно ли Константину Устиновичу иметь в лице министра обороны личного врага? Ни в коем случае! Наоборот, министр должен быть его опорой. А потом, для чего сейчас генсеку о чем-то с вами беседовать? Извините, но вопрос уже предрешен. Я даже не представляю, о чем вы могли бы его просить? Это надо было делать раньше, несколько лет назад.

Вот здесь-то Николай Васильевич и разоткровенничался:

— При жизни Брежнева я к нему, к Леониду Ильичу, обращался с письмом, в котором кратко описал обстановку и просил меня лично принять, чтобы доложить, в том числе предложения. Больше я ничего не просил. У меня была надежда, что он со мной переговорит, затем пригласит меня вместе с Дмитрием Федоровичем и учредит, так сказать, между нами мир. Леонид Ильич мастер это делать. Он сам по складу человек добрый и любил, чтобы и остальные работали и жили в добре и согласии. Но из моего замысла ничего не вышло. Вначале мы с Виктором Пивоваровым решили, что лично он передаст письмо. Но этого не получилось, и мы вынуждены были передать его через Блатова. Тот сказал нам, что передал, но никаких обратных действий со стороны Леонида Ильича не было. Как видите, я попытки делал и раньше.

— Конечно, сегодня можно только сожалеть, что ничего не получилось со встречей. Однако думаю, что нельзя исключать варианта, что и в случае с Брежневым действовала та же схема: Леонид Ильич сказал или даже показал письмо Устинову, а тот попросил Брежнева не реагировать. Почему так могло получиться? Да потому, что Брежнев и Устинов были дружны. Кто, как не Устинов, инициировал Брежневу все награды 70-х и начала 80-х годов? А потом Устинов откровенно всегда демонстрировал, что он как министр обороны для Брежнева вечная и непоколебимая опора. Кстати, он это демонстрировал и при Гречко, почему, собственно, и стал министром.