Шрифт:
По тёмным пустым улицам брёл гражданин средних лет и весьма посредственной наружности. Скучающий дождь, пытаясь развлечься, бил чечётку на его наметившейся уже лысине. Позади мужчины семенило пучеглазое существо с пушистым хвостом-"хризантемой". Существо напоминало пекинеса. В общем-то, банальная история. Пекинесы – народ беспокойный. Желудки у них слабые, а интерес к гастрономическим экспериментам огромный. Вот и выгуливают своих безропотных хозяев в неурочный час. В привычную картинку не укладывались разве что растопыренные над спиной "пекинеса" стрекозиные крылышки. Настораживал и тот
– Что ты упёрся, – пропыхтел обладатель "хризантемы", еле поспевая за хозяином. – Авторитетно заявляю, ни один уважающий себя пегас в такую погоду на улицу носа не кажет.
– У пегасов как раз самая лётная погода. – Федя ехидно прищурился. – Имеются в виду настоящие пегасы.
– Я бы попросил! – Шерсть на загривке существа воинственно вздыбилась. – Вот улечу к какой-нибудь юной блогерше. Кровь-любовь, грёзы-розы – непыльная работёнка, и спрос невелик.
Ёлочкин прикусил язык. Как и многие ловцы пегасов, Федя был поражён жестоким профессиональным недугом – графоманией. Без генератора вдохновения никуда! Пусть и крохотного.
Вспомнилось…
Как-то в парке за Федей увязался жалкий, тощий пегасик. "Выгнали, – шмыгнул он носом. – Собачья жизнь у нас. Хотят – приласкают, хотят – выкинут. Возьми, а?". У Феди сжалось сердце. Куда идти такому недокормышу? Это вольные пегасы носятся, где вздумается – сам чёрт им не брат. Те, что приручены, без человека уже не могут – чахнут. Сколько таких забыто; выброшено со школьными тетрадками, испещрёнными неуклюжими стишатами. И этот пропадёт.
Доброта Федю, как водится, сгубила. Пристроить приблуду не удавалось. От сомнительного вдохновителя отказывались даже поп-дивы – из тех, кто не то что пегасов, пегасиков-то в глаза не видывали. Негламурно как-то. Вот горячий жеребчик с крыльями – это да! Но жеребчиков на всех не хватало. За двадцать лет работы Федя отыскал всего двух. Всё больше ослики, да пасторальные барашки. В последнее время чаще стали попадаться куры и кролики. Были они волооки, слезливы, жеманны. К тому же весьма недороги, поскольку с чудовищной скоростью размножались в неволе. Разумеется, если неволя была от кутюр. Волоокую братию очень любили светские авторессы и модные фотохудожники обоих полов. Брали штук по пять – чтобы с цветом помады и шейных платков гармонировали. С хохлатками и кроликами было просто. Хозяев они не выбирали, послушно отдавались в те руки, которые отсчитали больше купюр.
Высоким спросом пользовались и хряки. Охота на них – сущее наказание! Языка не разумеют, изъясняются рублеными фразами. Матерятся опять же… Требуют мяса, крови и свального греха. Ко всему, вооружены: кто магическими мечами, кто тривиальными "калашами", а кто и бластерами с термоядерными насадками. В какие зловонные дали человечьей природы уносили такие возбудители фантазий, вспомнить тошно! Но шли нарасхват.
Вся эта рычащая, хрюкающая и картинно рыдающая компания тоже
И однажды крылатый пучеглазик не выдержал.
– Один ты мои достоинства оценил! Так и быть, останусь.
– Но… – испугался Ёлочкин.
– Не стоит благодарности!
Если пегас кого-то выбрал – пиши пропало. Не отобьёшься.
В первую же ночь несносный пегасик беспардонно разбудил Федю и приказал:
– По коням!
Кое-как угнездившись на затерявшемся под ним крохе, Федя устремился ввысь… Так ему казалось в первую секунду. До тех пор, пока в сознании не пронеслось:
– /Что имя тебе моё?/Умрёт, как прибой печальный…
Тогда-то начинающий поэт и обнаружил, что левитирует в метре от пола. Федя крякнул и, перекрикивая псимонолог, заорал:
– /Что в имени тебе моем?/Оно умрет, как шум печальный/Волны, плеснувшей в берег дальний…/ Пушкин это – наше всё! Бестолочь!
– Правда? – огорчился "пекинес". – И тут не успел!
Ёлочкин ушёл в спальню, громко хлопнув дверью.
– Пригрел, – досадовал он. – Пегас в таблетке!
Сон не шёл. В мозгу бродили смутные тени, посасывало в солнечном сплетении. Вроде, даже схватило живот. Фёдор вернулся к столу.
Побившись с час над исчирканным листом, Ёлочкин простил летучее недоразумение и вновь оседлал его. Они курсировали по квартире. Подлетали к закрашенному ночным фиолетом окну. Наблюдали за снежинками, медленно плывущими в желтоватом сиропе фонарного света. Напротив окна призывно подмигивала вывеска "…птека".
– /Ночь. Улица. Фонарь. Аптека/… – пробормотал Ёлочкин.
– И тусклый, безысходный свет! – загорелся пегасик.
– /Бессмысленный и тусклый свет/,- настиг его угрожающий рык Феди.
– Ах, ну да… Было.
В конце концов, совместными усилиями они нацарапали пару четверостиший.
Успокоенный и благостный Федя отправился спать. На душе чирикали райские птички. Почему так хорошо, Ёлочкин не понимал. Хорошо, и ладно! На подушке покряхтывал во сне утомлённый культиватор вдохновения. Федя осторожно почесал его за ухом.
– Свисту от тебя, злодей – летим, к вершинам вдохновения! – срисовал он бурлящую патетику питомца. – А на выходе пшик. Эх ты, Пшик Вдохновенный.
Так пегасик стал Пшиком. Имя своё ему нравилось – рифмовалось с шиком.
Скоро Ёлочкин вошёл во вкус. Полюбил необъяснимой, болезненной любовью перепалки с Пшиком и молчаливый укор стоящих за спиной титанов поэзии. Упрямо перелицовывая известные со школы строки, сердито бурчал:
– Все мы люди, все человеки! Или только Пушкин осень видел? Может, я чувствую, как он!
Вывесив плоды усилий в Интернет, Фёдор быстро обрёл своих читателей. Ими оказались брызжущие ядом пересмешники. Ёлочкин прослыл непревзойдённым мальчиком для битья. Рождённые из праха строки в прах же и втаптывались. Или стихи из сора?