Непуганое поколение
Шрифт:
Сейчас мы в совхозе. Работаем ночью на току. Днем спим. Мальчишки сельские такие нахалы. Лезут даже в окна, невозможно жить по-человечески. Ругаются. Кошмар. Будем здесь до первого ноября.
Людка Крылова говорит, что я с каждым днем все хорошею. Стараюсь, хоть уже и «старуха». Мама смеется: «Таньку раньше тебя замуж отдадим. У тебя нет жениха, а у нее есть». Я сказала, что ты мой жених. Все как сговорились, спрашивают, когда поженимся. Удивляюсь, смущаюсь и говорю, что еще не скоро.
Что тебя мучает? Пиши все. Я хочу знать. Дорогой мой, не мучь себя. Не тревожься. Все будет хорошо…»
– Стройся! Чего расселись? Еще заход
Студенты нехотя принялись вставать с травы и бордюра. Лениво становиться в шеренги. Всем уже осточертела эта репетиция всенародного ликования.
Дубравин спрятал беленькое письмецо в карман трико и пошел к ребятам. «Тоска зеленая. Достали с этой репетицией. Ну, кажется, опять тронулись. Нет. Остановились. Черт бы их побрал. И кому все это нужно?»
Вчера он с друзьями ходил на выставку «Фотография в США». Выставка расположилась во Дворце спорта. И заняла всю арену. Народу тьма. Когда они подошли к дворцу, там стояла гигантская, извивающаяся, как змея, человеческая очередь. Двигалась она достаточно быстро. Любопытные, видимо, оставались там недолго. Да и понятно. Выставка оказалась так себе. Но им она была интересна как профессионалам. С точки зрения фотожурналистики.
Ну что ж, качество аппаратуры будет у них получше. Это они все отметили. И взгляд на действительность свой, оригинальный. А вот что касается профессиональных, журналистских фотографий, то их практически не было. Так что покрутились они там, пытались общаться с работниками выставки. А потом плюнули на все и поехали в общагу.
В эту осень им почему-то игралось в карты. Ни до этого, ни после Дубравин никогда не испытывал такого азарта. А сейчас они сдвигали в ряд все три деревянные кровати. Надевали свои красные трико. Всей кучей «боевой, летучей» усаживались на этом импровизированном помосте и начинали резаться в дурака или преферанс. Это была песня. Точнее, бешеный порыв. Скрипели кровати. Летали короли и валеты. Дым коромыслом. Вопли победителей. И бесконечные закарточные разговоры. Вся общага уже знала, что краснорубашечники засели до утра. Иногда к ним присоединялись ребята из других комнат. Каждый из них получил свое прозвище. Дубравина за его пламенные спичи и речи на этих сходках прозвали Вождем.
Диспут обычно начинался с того, что хитрый татарин Мишка Нигматуллин задавал тему. Ну, к примеру. Побьет он козырным тузом даму треф. И брякнет как бы невзначай:
– А что это у нас такой странный на сегодняшний день состав студентов на факультете? Был вчера на казахском отделении. Так там набрали аж сто человек. Да у нас на русском их больше половины. Вот и получается, что в нашей многонациональной республике казахов меньше половины населения. А на факультете их восемьдесят процентов. На юрфаке – там вообще тьма. В философы их много подалось. А где же наша национальная ленинская политика? Где равенство народов?
Обычно в полемику чаще всего вступал Дубравин. Он тоже отвечал с подковыркой, ерничая:
– Так партией поставлена задача – создать казахскую интеллигенцию. Вот и стараются. Помнишь, как нам один препод рассказывал про тридцатые годы? Как их, молодых, ловили на зеленом базаре и отправляли насильно учиться в Москву и Ленинград.
– А задачу создать национальный рабочий класс разве не поставили партия и правительство? Что-то я их на стройке не вижу, – добавил Илюха Шестаков, раздавая колоду по-новому.
Из угла, полулежа, подбрасывал козырь Рябушкин:
– И че брешут? Все брешут. И брешут! Лапшу нам на уши вешают. Так бы и сказали. Русские, хохлы да немцы пускай работают, а коренная нация будет управлять. Посмотри, что у нас на факультете делается. Да и среди преподов тоже.
Что делалось на факультете, все и так знали. Еще несколько лет назад деканом факультета журналистики был всеми уважаемый Михаил Иванович Дмитроцкий. Душа-человек. Горячо любимый всеми интеллигент.
Но когда ректором стал Ураз Джолдасбеков, ситуация начала стремительно изменяться. Вот, казалось бы, в научной среде все должности выборные. Но под нажимом ректора почему-то избирались только нужные ему люди. Способствовала этому и грызня среди преподавателей. Очень уж они были самолюбивы и по-дурацки принципиальны. У всех на факультете была на слуху история с доцентом Колесковым. Он единственный на факультете защитил докторскую диссертацию по жанрам журналистики, придумав свою теорию о том, как пишутся очерки, зарисовки, информации. Казалось бы, молодец. Но другие русские преподаватели из зависти стали писать на него разгромные рецензии, травить его в печати, цепляться по поводу и без повода. Итог. «Схарчили» его ученые дураки. Вынужден был бросить кафедру и уехать в Россию. В воронежский университет. И пока они так жрали друг друга, новый декан, туповатый, малограмотный, мелочный и мстительный профессор Кожанкеев, так всем завернул гайки, что мама не горюй.
Вольница закончилась. Начались репрессии против студентов. Кожанкеев окружил себя холуями, которые с утра до вечера вынюхивали, выслеживали студентов и преподавателей. Строчили доносы, вели контроль за посещаемостью, включали репрессии против чересчур умных. В общем, на творческом «пакультете» сложилась, мягко говоря, нездоровая обстановка.
Взвыли не только русские студенты и преподаватели. Казахи тоже. Простым аульным казачатам, приехавшим в столицу набираться ума-разума, доставалось больше всех. Доходило до того, что Кожанкеев вызывал их к себе в кабинет. И лупил по мордасам прямо там.
Но ради высшего образования, ради будущего люди терпели.
Дубравин с его несговорчивостью мог легко стать жертвой репрессий. Хотя он и старался не задираться, не лезть в бутылку, все равно было видно, что парень он внутренне независимый, с характером. Это раздражало и декана, и его подручных.
Но его прикрывала староста группы Несвелля Шакерова. Эта красавица казашка имела какое-то влияние на Кожанкеева. И Дубравина особо не притесняли. Более того, выбрали комсомольским вожаком. Отличник. Первый в работе. Комсорг. Неплохо пишет. Что еще надо начальству?
– Саня, смотри! – он очнулся от своих размышлений, воспоминаний, когда Мишка Нигматуллин окликнул его.
– Чего?
– Глянь, вон на остановке вчерашний американец стоит. Ну, тот, с выставки.
– О, точно!
Да, на выставке «Фотография в США» они как раз общались с этим длинным, с вислыми усами, замерзшим взглядом и покрасневшим от холода носом. Он их нагрузил тогда разными буклетами, глянцевыми альбомами с роскошными цветными фотографиями. Интересно, что он тут делает? Может, поговорить с ним? Глядишь, какую-нибудь заметку можно написать об этой выставке. Да если еще и с небольшим интервью! В газетах с руками оторвут. И вообще, что они за люди, эти американцы? О чем думают? Чем дышат?