Неравный брак
Шрифт:
– Давно он у тебя? – спросила Женя. – Жена привезла?
– Месяц, – ответил Юра. – Оля умерла.
– Извини… Я не знала, – растерянно сказала Женя.
– Я сам не знал. Да я даже что он есть, и то не знал. Вот, узнал месяц назад. Сестра Олина отдавать не хотела, – сказал Юра. – Но и у себя оставлять тоже не очень-то рвалась… Отдала все-таки. Много хорошего, правда, я о себе выслушал предварительно. Ну, ее можно понять.
Никакого сходства с Юрой в облике его сына и правда не улавливалось.
– Он знаешь на кого похож? – вдруг, еще раз взглянув на мальчика, догадалась
– На деда? – удивился Юра. – Разве?
– Ну конечно! Ты представь фотографию, в гарсоньерке же висит. Очки надеть – и готовый профессор Гринев, – засмеялась она. – Взгляд такой же детский, и улыбка…
– Может быть, – пожал плечами Юра. – Я же после дедовой смерти родился, не знал его. Но бабушка говорила, что такого мужчины никогда больше в жизни не встречала… Хорошо, если похож, – улыбнулся он и добавил, снова поглядывая на ребенка: – Я его вообще-то не очень пока понимаю. Так и кажется, что заболеет сейчас или сломает себе что-нибудь. Но вроде тихий. Музыку вот слушает. Он вообще-то с мамой здесь все время, – объяснил Юра. – А я в городе, только не в… Ну, об этом потом. Родители вчера его в Москву привезли, прививку делать, сегодня утром со мной сюда отправили, сказали, завтра приедут. А я по дороге только сообразил, что мне же завтра к восьми в Склифе надо быть. Хотел уже в Москву с ним возвращаться. Видишь, сколько всяких обстоятельств, – виновато улыбнулся он.
– У меня выходной завтра, – сказала Женя. – И никаких я тут не вижу особенных обстоятельств. Я побуду, ты съездишь на работу, потом обратно вернешься.
– Женя… – выговорил он, вставая и, кажется, уже не слыша ее спокойных слов. – Женя, что же мы так… Иди же ты ко мне…
Женя хотела встать, обойти стол, но быстро взглянула на мальчика, подумала, что он может испугаться, если она бросится сейчас к его папе да еще разревется в голос. Кажется, и Юра подумал о том же. Он сел обратно на лавочку, потянулся через стол, взял Женину руку, положил перед собою. Потом опустил голову, уткнулся лбом в ее ладонь.
– Ты родная моя… – услышала она. – Что б я делал, если бы ты не пришла?
– Я просто не могу, я не хочу больше, Юра, чтобы это между нами… Это год между нами было недоговорено, и вот видишь…
– Женечка, милая, да что же год недоговорено-то было? Может, я совсем уж бревно, но ничего я такого не чувствовал! Я тебя любил…
– Любил? А сейчас?
– И сейчас. Всегда.
– Но, Юра… Я не могу поверить, что тебе это совсем все равно! Я ведь уже после Сахалина – с ним…
– Зачем ты опять об этом говоришь? Конечно, не все равно. Но я не могу объяснить, Женя, я же просто не умею. Это было, и я об этом знаю, и я даже заранее, может быть, знал, что так и будет. Но вместе с тем для меня этого нет, потому что для меня ты есть, и ты важнее. Видишь, говорил же, что объяснить не сумею. Не надо меня об этом спрашивать!
– Я не спрашиваю. Я не буду. А мне, знаешь, казалось, что это весь год между нами стоит как стена. А последнее время ты такой замкнутый стал, и я подумала… И газета эта еще…
– А газету ты забрала тогда?
– Что ты такое говоришь, Юра, плакать хочется, ей-Богу!
– Что такого я говорю? Даже фотографии ведь ни одной не осталось, хотел с собой взять – нечего. Теперь Артема попрошу, пусть тебя сфотографирует, у него хорошо получается.
– Опять в Чечню собираешься? Ты хоть теперь предупреди.
– Нет пока. Просто так пусть сфотографирует.
– Пусть. Юрочка, неужели так просто все? А мне казалось… Я и представить даже не могла, что ты о такой ерунде все время думаешь. Я вообще об этом только тогда подумала, когда отец спросил, какая у тебя зарплата. Да и то ему не поверила. Как странно…
– Что ж тут странного? Конечно, думал, а кто бы не думал? Все время думал, а когда с Евой это все случилось, вообще об стенку готов был биться. Как-то очень я удобно жизнь свою устроил, только по себе, а вы там как хотите вокруг меня. И с Олей тоже… Спит он, не слышишь?
– Слышу. Спит. Дышит что-то тяжело.
– Может температура подняться из-за прививки. Он же вообще без единой прививки был. Буддизм этот доморощенный… Ладно, сам виноват. Аспирин ему сумеешь дать, если температура поднимется?
– Если очень постараюсь.
– А что ты смеешься? Он таблетки выплевывает. Но аспирин растворимый, должен выпить.
– Юра, Юра! Все в себе держал, ничего на волю…
– Гордыня, Женечка.
– Гордыня?
– Ну да. Грех гордыни, как выяснилось. Рассвело… Пора. Как раз на шестичасовую электричку успею.
– Давай отвезу? Хоть до электрички. Или машину мою возьми.
– У меня права в Москве остались. А до электрички недалеко, пешком дойду. И как ты меня повезешь, а его куда? Еще проснется, а никого нет. Хорошо, что он хоть после Чечни появился. А то я там свихнулся бы совсем, на них глядя… Не думал, что так буду их бояться!
– Их – это кого?
– Да этих, маленьких. Что ты смеешься? Он же такой… На руки берешь – и то страшновато. И, главное, что у него там на уме, не поймешь.
– Это у тебя что на уме – не поймешь! Хоть иногда бы высказывал для особо тупых. Я, правда, тоже хороша. Полгода война идет, можно было догадаться… Встаешь?
– Ага. Жалко. Ох, Женя, не целуй, не целуй, а то останусь…
– Да, останешься! Тебя хоть всего обцелуй. Чай заварить?
– Да я же сам завариваю. Забыла? Ну прости, Жень, ну не обижайся, а? Все, пошел. На девятичасовой вечером приеду.
Когда Юра ушел, Женя все равно встала, спустилась с крыльца, умылась под медным старым рукомойником. Потом вернулась в дом, заглянула в комнату, где спал Ваня.
«Точно на Юрия Илларионовича похож, – подумала она, разглядывая спящего ребенка. – У того тоже глаза раскосые, и у Полины. Юрин сын… Как странно! А что странного? – Однако недоумение, с которым она смотрела на мальчика, не проходило. – Иван Юрьевич… Красиво. И сам красивый. Даже не то что красивый – необычный. Сколько кровей слилось. Музыку вон как слушал. Может, Моцарт будет. Вот дура! – улыбнулась она своим мыслям. – Хоть и не Моцарт… Что-то и правда дышит тяжело».