Неразлучники
Шрифт:
Оставалось только связать веревку. Пустое дело… Если веревка оборвалась высоко, как именно и случилось теперь, если с пола площадки нельзя было достать до нее, то для этого слепые брали доску и клали таким образом, что один ее конец оставался на полу, а другой поднимался на перила деревянной решетки, ограждавшей пролеты. Доска, значит, оставалась в наклоненном положении. Один из братанов становился на доску, на тот ее край, который лежал на полу, а другой братан — чаще всего Вася — осторожно поднимался по доске с костылем в руках, идя до самого ее края, высовывавшегося за решетку и висевшего в воздухе; затем, также осторожно, он поднимался на цыпочки и связывал оборвавшуюся веревку. Конечно, положение было очень опасное, рискованное, но
XIII
Если бы наши звонари могли видеть, то они, наверное, остановились бы на минуту и, облокотившись на деревянную решетку, полюбовались бы на блестящую картину, открывавшуюся перед ними с высоты колокольни. То была большая картина, созданная несравненным художником — природой… Ясные, сияющие небеса — без тени, без единого облачка — кротко синели над мирной деревенской стороной. Солнце лило на землю потоки света, и в золотистых лучах его рощи и луга ярко зеленели, окропленные росой. Воздух дышал свежестью, легкий перелетный ветерок приносил с собой с полей и из лесов аромат цветов и трав. Река в своих крутых берегах казалась синим стеклом, вставленным в изумрудную оправу. Ни малейшей ряби не замечалось на воде… Это синее стекло то блестело на лугу, то пряталось за разросшимися кустами густых ив, то снова показывалось далее и, наконец, уже окончательно скрывалось в лесу. С одной стороны с колокольни виднелись селенья, над ними кое-где из труб вился дымок, с прочих сторон расходились леса — и теперь, в тихий утренний час, они стояли неподвижны и безмолвны, как леса сказочного спящего царства.
Слепые не могли видеть прелестной картины, развертывавшейся перед ними на несколько верст… Поднявшись на площадку и переведя дух, они тотчас же принялись за дело. Вася ощупью нашел доску, приподнял ее и одним краем положил на перила решетки. Эта доска уже не раз служила им свою службу.
— Батя! Наступи на доску-то! — крикнул Вася.
Старик ощупью нашел доску и встал на ее край, лежавший на полу площадки. Старик сгорбился, уперся руками в колени и даже как-то присел слегка — для того, чтобы как можно сильнее отнести доску на свою сторону, чтобы доска — храни Бог! — как-нибудь не дрогнула, не шевельнулась под тяжестью юноши, когда тот ступит на доску и пойдет по ней. Наступил? — спросил Вася, немного погодя. Наступил! Полезай, — промолвил старик.
В ту же минуту старик заслышал какой-то шорох, но чувствовал, что Вася еще не ступил на доску. А шорох между тем все продолжался, как будто кто-то двигался по доске. Бедный старик! Если бы он мог видеть в те минуты, когда спокойно стоял, упершись руками в колени, то ему представилось бы такое зрелище, от которого у него волосы встали бы дыбом, в глазах померкло бы от ужаса и сердце захолонуло… Старик увидал бы, что он стоял вовсе не на той доске, по которой шел юноша, — стоял на другой доске, неизвестно когда, кем и зачем положенной тут, то есть в том же самом направлении, в каком обыкновенно слепые клали доску, когда связывали или поправляли веревки, протянутые от колоколов. Злая случайность!
Юноша той порой медленно, шаг за шагом подвигался по доске, подвигался совершенно безбоязненно, как всегда, не предчувствуя, что идет на верную смерть, что с каждым мгновением, с каждым шагом он подвигался к роковому концу. Он шел, как всегда, с закрытыми глазами. Как всегда, лицо его было спокойно, на щеках играл румянец, и легкая улыбка мелькала на его губах. Он уже заранее предвкушал то наслаждение, которое обыкновенно испытывал, звоня на колокольне. Вдруг ему почудилось, что доска как будто слегка дрогнула, шевельнулась под ним…
—
— Иди, иди, голубчик! Не бойся! — промолвил старик, изо всей мочи упираясь ногами в доску.
Старик не чувствовал, что он своими словами посылает юношу на смерть. А между тем Вася был так близко от него, старик мог бы еще схватить его за рукав рубахи и спасти… Вася шел по доске босиком, шагов его было почти не слышно, — раздавался только какой-то неясный шорох. Старик думал, что Вася еще только прилаживается ступить на доску, и ждал. А Вася той порой подходил к концу доски, а вместе с тем и к концу своей жизни.
Он сделал последний шаг…
— Вася! Ты что же… — начинает старик.
В тот же миг с легким шумом доска моментально перевернулась — и несчастный юноша вместе с нею стремглав полетел вниз с двадцатисаженной высоты…
XIV
Старик слышит глухой шум, слышит, как Вася задыхающимся, не своим голосом вскрикивает: «Батя!», слышит, как что-то мягкое валится вниз, стукается по пути о колокольные обрезы и, наконец, грузно падает наземь. И потом — все тихо, страшно тихо… Только слышно, где-то близко воркуют голуби: вероятно, на крыше колокольни, да жаворонок поет далеко над полями. Старик выпрямляется и, тяжело дыша, прислушивается с минуту. Сердце его замирает, колени трясутся, а взгляд мутных, широко раскрытых, ничего не видящих глаз его как-то бессмысленно, беспомощно погружается в пространство.
— Вася! А Вася! — дрогнувшим голосом шепчет старик, изо всей мочи напрягая свой тонкий, изощренный слух.
Но ответа нет, по-прежнему все тихо…
Старик пошатнулся. Холодный пот выступает на его лбу, а все лицо его вдруг покрывается мертвенною бледностью. Он ничего не видит, — ужасное, невыносимое положение! Он не понимает, что такое случилось, но уже чувствует, что на колокольне произошло что-то недоброе, совершилось что-то страшное…
Он машинально наклоняется, ощупывает доску, ощупывает ее всю, до конца — Васи нет, вокруг него пусто… Старик застонал.
«Сорвался!» — мелькает у него в голове.
Но он никак не может понять, каким образом Вася, идя по доске с костылем, идя по ней уже не в первый раз, при всей своей осторожности, мог сорваться… Произошло что-то необъяснимое. Вася еще не вступал на доску. Старик готов побожиться, что он еще не чувствовал, чтобы Вася шел по доске. И вдруг он исчез… Но куда же он мог деваться? Упал?
В полубеспамятстве, тяжело дыша и весь вздрагивая, старик спустился с лестницы и, не найдя дома ни сторожа, ни его старухи, охая пустился бродить около колокольни. Старик не помнил, как он спустился с лестницы и долго ли бродил около стен колокольни, он только помнит, что нога его вдруг наткнулась на что-то мягкое. Он опустился на колени, шарит рукой, ощупывает… Да. Это — Вася… Это — он! Старик потрогал его голову, лицо, грудь… В груди что-то еще дрожало, билось… И горько-горько зарыдал бедняк, склонившись над телом своего несчастного товарища, своего неизменного друга. Какая-то теплая липкая жидкость приставала к рукам старика. Это — кровь, его кровь…
Под ярким утренним солнышком, под голубыми сияющими небесами, лежал Вася, не дыша, неподвижно, как подрезанный колосок. Все тело его было размозжено. Его бледное, помертвевшее лицо и шея были покрыты кровью. Жизнь уже отлетела из этого разбитого, изувеченного тела… но лицо Васи и в смерти было так же спокойно и прекрасно, как и при жизни.
Чтобы понять все горе старика, нужно было видеть, с каким отчаянием ползал он около холодевшего трупа дорогого ему человека, какими горькими слезами обливал он шелковистые белокурые волосы, теперь запятнанные кровью, как целовал он его в бледный лоб, в закрытые глаза, в уста и в щеки… нужно было послушать, с какими трогательными словами обращался он к бездыханному, бесчувственному телу, и с какой болью срывались с его запекшихся губ эти слова, полные ласки и беззаветной любви…