Нерозначники
Шрифт:
– - Я сейчас ненадолго выйду, а вы тихо сидите и не шевелитесь, -- и словно прощается: -- Ты, Макарка, береги сестрёнку, рядышком будьте друг с дружкой всегда...
– - и тут почувствовала, как шестом больно ударили её в бок. Сжала зубы и тихонько переложила лапы перед собой...
Повитель с Шайраем встали по бокам над челом и, пробивая небо берлоги, взялись острыми вицами яростно медведицу гнать. Шайрай ещё и кричит на человеческом, знакомом Насте, языке:
– - Слышь, старик, насколь потянет эта медведка, когда уложим её?
А ему со смехом отвечают:
– -
Из берлоги как рявкнет -- с соседних деревьев кухта посыпалась. Сугроб вспучился, и разъярённая медведица вымахнула из нутра берлоги. Сразу и кинулась на того, кто напредки стоит. Прыгнула и уж лапу занесла... и признала Елима. От неожиданности в снег и осела. А тот Насте и опомниться не дал, шестом взмахнул и со всей мочи по носу ей саданул... По бедному носу, который столько раз ласково толкался в ладонь Елима.
– - Что, спишь, Настасья?!
– - лицо Елима злобно перекосилось.
– - А выродки твои где?!
Медведица неистово взвыла и на дыбы вскинулась. Враз и к Елиму рванулась, подмяла его под себя и уж разорвать решилась, а тут... не стало Елима. Настя ошарила лапами под брюхом да в округе -- а и нет никого... Только снег рытвинами. Глянула по сторонам: тихо и живого ничуть не бывало. Словно почудилось.
Настя опять вскочила и, безумно ревя, заметалась из стороны в сторону. Лесины с треском рушились под её ударами, ломались, как тростинки. Опомнившись немного, она с остервенением рванула кору на берёзе и как подкошенная рухнула в снег. Настя даже не заплакала, а недвижно застыла -- в глазах лишь страх и боль невыразимая. "Куда же мы пойдём?..
– - с тоской думала она.
– - Ещё придут, нельзя оставаться... Как он мог?.. Вскормить, вырастить, а потом своими руками... Мне не спасти детей зимой... Так холодно и есть нечего..."
Макарка и Миклуша вылезли испуганные из берложки, подползли к матери, прижались к ней и заплакали в два голосишка. Настя их прижала к себе и сама не в силах сдержаться завыла. И всё сильней и сильней заревела, задыхаясь от обиды и предательства такого.
И вдруг Настя прямо перед собой... маму свою увидела. Миражный силуэт возник возле, заколыхался на морозном воздухе. Черты так-то размыты, только отдалённо медведицу напоминают. А голос ясно зазвучал, родной мамин голос:
– - Не бойся, дочка, всё будет хорошо. Это был не Елим, он не мог тебя предать.
Настя словно и не удивилась, увидев маму, но про Елима не поверила.
– - Но я же видела, мама. Я же видела...
– - плача, повторяла она.
– - Это был не он. В жизни лишь сердцу верить можно. Ступай к Елиму, он поможет тебе, -- сказала медведица так-то и стала истончаться, поплыла в воздухе.
– - Мама, подожди! Мама!..
– - закричала Настя и побежала вдогонку за облачком. А Макарка с Миклушей ещё пуще разревелись и следом припустились.
Только не послушалась Настя маму свою, не пошла к старику Елиму. Хоть и сердцем почуяла, что не виноват он, а всё же с разумением не смогла совладать. Но и мстить не стала.
Медведь, известно,
Так бы и неминуемая погибель -- да кто ж ей сгибнуть-то даст! Мама всегда рядышком, да и Елим с любовью в сердце ждёт. Ну и так случилось, что... от Мираша помощь пришла. Привиделось ему во сне, что с Настей такое злодейство учинили, и сразу он к Елиму в Забродки кинулся. К старику на глаза ему запретили являться, так проверенную методу применил -- в Сердыша опять вселился. Правда, посомневался чуть, потому как Сердыш не окреп ещё после ранения страшного. "Эх, -- думает, -- в рваный тулуп придётся лезть. Кто увидит -- засмеёт".
* * *
В ту ночь, когда с Настей беда случилась, Елим страшно маялся, а так и не смог заснуть (услышало, конечно, чулое сердце). Под утро уже, темно ещё было, не выдержал и поднялся с лежанки. Кряхтя, подошёл к окну и, думая о чём-то сумно, поскоблил заиндевелое стекло.
– - Крепко мороз хватанул, -- сказал он.
– - Пойду-кось на улку, воздуху глотну да дровишек прихвачу... Эхма, и деньки-то суматошные выдались!
Собаки тут же вскочили и закрутились возле дверей, помахивая хвостами.
– - Эхма, гулёны, -- грустно улыбнулся старик. Достал из-за печки валенки, посмотрел задумчиво на треснутые, покоробленные подошвы и, не торопясь, обулся.
Вышел Елим из дома, и вдруг Сердыш с какого-то лиха в лес сиганул.
– - Чевой-то это он?
– - удивился старик.
– - От хвори ещё не отошёл, а резвость таку кажет. Можа, волкам побёг мстить?
Оляпка, сама ничего не понимая, чуть было вслед не припустилась. Однако удержалась, так и осталась возле Елима сраззяву стоять, на лес глядючи.
Только светать стало, Сердыш вернулся... Весь в снегу и с окуржавелой мордой. Сразу к Елиму кинулся и зашёлся тревожным лаем. То за штанину тянет, то к дверям отбежит -- так и зовёт Елима куда-то. Оляпка тоже разволновалась, рядышком увивается, подвывает жалистно.
– - Неужто беда какая?
– - забеспокоился Елим.
– - Или опеть, бедокудренник, зазря полошишь?
А Сердыш мечется без удержу, и уже не лает, а скулит жалостливо.
– - Видать, и взаправду чевой-то случилось... Худое, верно... Эхма, погодь, Сердышка, погодь, лыжи хошь возьму.
Елим лыжи-то на ногах укрепил, а чувствует -- вовсе никудышный из него ходок. Сердце как железом сдавило, судорожно бьётся оно и ноет в груди.
Оляпка рядышком увивается и с тревогой в глаза старику заглядывает, словно худое что чует. Погладил её Елим по шерстке и толкнул легонько от себя.
– - Идтить, верно, надо, Ляпушка. Хошь и веры Сердышке никакой, а всё же проверить надо.
И версты не прошли, а Елим понял, куда его Сердыш тянет. Вдалеке на берёзках крятуны сидят, чёрным пером поигрывая.