Нерозначники
Шрифт:
По всему видно, что живой Илья. И не в сознании, и не спит, а в бреду будто. Шепчет слова несвязно, глаза то приоткроет, то сомкнёт их. И кажется, что всё равно ничего не видит. Только его в избушку внесли, он и рухнул в жаровню горячки.
Пылающего жаром Илью перенесли в спальную комнату, на одну из кроватей определили. Укутали потеплее, накрыли одеялами ватными. А его всё равно огневица потряхивает, и ещё лише бедолага бредить стал. Елим ещё старую шубейку принёс. Накрыл ею Илью, а сам с жалостью и тревогой смотрит.
– -Эхма... молодой совсем...
– - дрожащим голосом сказал он.
– - Как
– - Да кто ж его знает?!
– - отмахнулся Михей.
– - Помогай уж, на тебя вся и надея. Готовь свой отвар лечебный.
Мираш знай себе из схоронки наблюдает. На Михея смотрит и понять не может, что это за деятельный старикан объявился. Всё же решил: егеря это Ма-Мар в лесу повстречал. "Молодец всё-таки Ма-Мар, -- думает, -- сообразил же под егеря подстроиться. Ловко вышло".
А Елим, получается... своего давнишнего недруга встретил. Такое вот нежданное свидание...
Тут уж у Кита оплошка вышла, не в того егеря перевернулся. Знал, конечно, что размолвка у них, у Михея с Елимом, а всё же ничего больше путного придумать не смог.
Этот Михей, скажу тебе, такой егерь -- страшней любого браконьера. Худо свои обязанности исполняет да и сам зверушек почём зря губит. Капканы по всем своим егерским угодьям напружинил и петли поразвесил. Бывает, браконьеров и на заказник наводит.
Ранешно-то хорошим егерем был, а потом очень уж пьяное зелье стал привечать. Ну и свихнулось у него всё. Другой человек будто стал. Такая перемена в нём случилась, что его даже по-другому звать стали. Глухарь -- к нему прилипло, да крепенько, понимаешь, так.
В беседе когда, случается, и не слушает других, только сам разговаривает. Словолей, конечно, хороший, и перебивает без всякого стеснения. А если захмелеет, так чуть ли не на стол лезет или в центр куда -- смотрите, дескать, на меня, любуйтесь, вот я какой! Притом манера у него на отличку: когда говорит, шею тонкую к собеседнику тянет. Ну, как поющий глухарь всё одно. Со стороны посмотришь -- похоже до тонкостей. На голове волос -- жидко и реденько, так, кое-где приляпано. Бородёжка тоже не ахти какая, а всё же погуще будет, и не кудрявится, а ершистая, в разные стороны топорщится. Глухариный облик, и спору нет. Вдобавок верхняя губа наперёд выпирает, аккурат над нижней выпячивает -- и тут с глухариным клювом сходство углядеть можно. Но -- прозванье Михею по другой причине дали. Это уж потом сходство нашли.
Разный народ, слышь-ка, у него гостюет. И охотники, и просто путешествующие, ну и случайный народец захаживает, кто и худой вовсе. Всех Михей принимает. Но если без угощения кто забредёт, тут уж радушия от него не жди, да и слова доброго не услышишь. Враз толстоязыкий становится, насупится и не разговаривает, глухим прикидывается. Да и в другие разы с ним глухота случается. Так-то под рюмочку да под льстивое словцо наобещает что-нито, ну, там токовища тетеревей показать или другие промысловые места, а на утро всё переиначит. Не знаю, говорит, такого, ничего не обещал. Первый раз слышу. Не по егерской, само собой, обязанности, а для себя бережёт или на поживу какую намекает. Ну и начальство когда вызывает, тоже у Михея на всё ответ: первый раз слышу, и всё тут. Так вот Глухарём и стал.
Так уж случилось, что Гилева заимка, кордон
...Елим про неприязнь и не вспомнил, поспешил отвар с трав готовить, молоко поставил на плиту.
Михей смотрит на Илью, и у него мыслишки разные в голове ворохаются, одна против другой. Никак он, слышь-ка, не может решить для себя -- возвертать Илью к жизни или пусть уж так...
По чести сказать, Михей мысли плохие отгонять стал. Отгоняет, отмахивается от них, а они всё равно лезут. Прут и прут, хоть ты что делай! Вот ведь человечья-то структура!
Одна мыслишка, с тоненьким дребезжащим голоском, пронзительно наставляет: "Чего ты с ним возишься?! Пущай его Прибириха забирает. И Лема сразу на свободу вернётся. Башкой-то думать надо! Только зря время теряешь". А другая тельмина бубнит густым, буторовым басом, возражает: "Она и так выйдет. Что ей там сидеть, ежели его жизнь вне опаски будет?" Первая мыслишка визжит, не унимается: "А-ага! Как же, выйдет! Кто ж эту дуру не знает?! Потом помогать возьмётся, здоровье налаживать..."
Михей поскрёб затылок. Как, думает, от мыслей навязчивых избавиться. Ну, и надумал вовсе несообразное.
– - Спех он...
– - начал было он, да о главном заговорил: -- Ты эта... настойка есть? Неси давай. На кедровых свою...
– - Зачем это?
– - Елим даже испугался.
– - Зачем, зачем, -- проворчал Михей, -- надо!
Елим ушёл в соседнюю комнату, кряхтя, под кровать полез. Чего-то шебаршил там долго, позвякивал и, наконец, выворотил из ухитки бутыль пузатый. Полнёхонький, закупоренный высокой деревянной пробкой. Полумрак в избе стоит, а для Глухаря вроде как светлей стало. Янтарный перелив взор размягчил.
– - Хороша!..
– - Михей закрючил жадными пальцами узенькое горлышко и, с горящими глазами, к себе притянул.
– - Хороша!..
– - и погладил кругластый бок. И вдруг отвлёкся, в задумчивости огладил ещё раз, затылок поскрёб в нерешительности и будто сам у себя спросил: -- Что-то меня лёгкая грусть одолела, а не выпить ли мне?
– - А ну!..
– - посуровел враз Елим и потянулся, чтобы отобрать бутылку назад. Но Михей прикрыл её всем телом, словно дитя малое оберегая.
– - Ты, что ж, трутовик, деешь?!
– - напустился на него Елим.
– - Человека спасать надо, а ты?!..
– - Погодь, погодь, не шуми, полстакана всего-шта. А то чего-то у меня...
– - Михей замялся, выискивая подходящие слова, и выдал: -- Туман в голове.
– - А ну, иди отсель!
– - озлился Елим.
– - Иди, сказал, а нито ушибу!
– - и оглянулся по сторонам, будто выискивая что под руку.
А Михей уж и не перечит, в сторонку пошёл, на ходу пробку зубами вышатывая.
– - Ничего, я не гордый, -- обиженно бубнил он.
– - Мне и стакана твово не надо, я и так могу, -- и тут же прям из горлышка отхлебнул.