Нерозначники
Шрифт:
Живика мигнула: дескать, правильно всё... а сама -- ни с места.
Кит видит: никакие доводы не помогают, ну и на хитрость пустился.
– - Ты за этого человечка уцепилась, а мороз-то страшенный! Знаешь, сколь без тебя животинки сгибнуть может? И я тут ещё с тобой время теряю. Человека ей жалко... А лесу порон от этого какой?
Живика замигала быстро-быстро, будто растерялась всё одно, и чуть было с места не подалась, но удержалась.
Редко это с ним бывает -- озлился Кит.
– - Чего встала-то?!
– - закричал он.
– - Прилипла, что ль?! И дался же ей этот
Лема-живика сошла с места и поплыла по органам телесным, и мигать перестала, словно не захотела больше Кита слушать.
Кит постоял ещё чуть возле кровати, а потом для себя и решил: дескать, не отпустила Лему человечья живика, не пустила. Кабы не она, уж непременно бы Лемка вернулась. Всё же утра решил дождаться да и ушёл спать.
* * *
Сердыш на боку лежит, раскинулся посреди комнаты, переступай через него. Лапы вытянул и хвост распрямил, и уж вовсе не безвольно, а со смыслом, верно. Сам не в полной силе ещё, конечно, а всё же видно, что здоровьишко возвращается. Лежит, стало быть, отдыхает, и то и дело хвостом о пол бухает и на миску свою, малированную, поглядывает.
"Вроде там чего-то выглядывает, кость, кажись...
– - подумал он и приподнял тяжёлую голову.
– - Нет, опять показалось..." -- с шумом уронил голову, и опять хвостом -- бух, бух...
Надо же как-нибудь напомнить хозяину, что есть пора, а то он спит себе. Сам-то, поди, натрескался перед сном.
Оляпка проснулась и рада-радёхонька возле Сердыша легла, и самой ей не верится, что он к жизни вернулся. Вот опять потянул голодным носом и на миску посмотрел.
– - Потерпи, Сердышка, -- ласково попросила Оляпка, -- сейчас Елим проснётся и покормит нас, -- и давай ему рассказывать, что без него тут приключилось.
Встал Елим ото сна и подивился, глядя на Сердыша:
– - Вот те раз, Сердышка, на тебе всё как на собаке заживает... И впрямь тебя, девясила, никакая хворь не берёт.
К Илье пошёл, а тот так спит крепенько, что старик и будить не стал. Да и то сказать, порадовался за найдёныша. Спит вот, и лицо спокойное. А то вчера по кровати метался да Талю какую-то поминал. "Не мою ли Талюшку знает?
– - думал Елим.
– - Надоть спросить потом... Эхма, всё жишь редкое имя".
Михей тоже проснулся и пришёл на Илью смотреть. Зевает, пузо трёт и без всякого интересу на чудесное избавление глядит. Даже с досадой какой-то...
Сели завтракать. Михей виновато понурился, на Елима и не смотрит. От еды отказывается, до чаю только охочий стал. А Матвей -- ничего, и за себя и за Михея целую сковороду картошки смахнул, да ещё по сторонам голодными глазами поглядывает.
Тут вдруг в дверях... Лема объявилась. Никто, вишь, не упредил её, что Елим тустороннее видеть может, она и по-простому по квартере пошла.
Отпустила её, получается, всё-таки человеческая живика, не стала в полон брать.
Лема, знаешь, всю правильную работу в организме Ильи наладила, вот и перестала за него волноваться. Да и живика Ильи силу почувствовав, теснить Лему удумала, выпирать из тела. Опасно стало
– - Эхма, дела... вы ничего там, в дверях, не видите?
– - растерянно спросил Елим (давненько к нему Юля со Смолой не заглядывали, вот и отвык от тустороннего).
А Кит и Ма-Мар, понятно, в скудельном теле ничего тустороннего не видят, ну и Матвей Вершаков спрашивает:
– - А чего там?
– - Да волчица какая-то с длинным хвостом...
Михей как подпрыгнет с места! Как кинется к дверям! А Лема, наоборот, оттедова сиганула, испугалась всё-таки, что Елим её увидел. Михей про всё и забыл. Из дома вымахнул и сразу с себя скудельное тело скинул и обратно Китом стал. Ну и разом Лему особым зрением увидел.
Вышла Лема, значит, из тела, и поначалу вроде как ничего у неё в серёдке не случилось, а тут только чуть отбежала да и поняла, что влюбилась... Ну и как давай реветь! Кит её догнал, а она уже вовсю заливается слезами и успокоиться не в силах.
Вот точно такая же беда и с Лекой Шилкой случилась. Помнишь ту тайну, которую она Мирашу поведала? В том-то и секрет её жизни, что так же, как и Лема, в человеческое тело сиганула и с живикой людской рядышком побыла. Вот так же спасла человека и замаялась сердчишкой.
А до крушины Лека уткой-крохалихой жила.
...Двенадцать птенчиков у Леки вылупилось, двенадцать пуховичков-утяток. Каждого обсмотрела мамка, клювишком погладила да и к речке заспешила. Дупло для домика весной пришлось дальнее выбрать, до реки, считай, полверсты добираться. Путь не близкий, а тут ещё дождик меленький пошёл. Лека опасности вовсе не почуяла. Да и то сказать, так и решила, что с дождиком безопаснее, от мясоедов потаиться можно.
Наказала Лека детям, чтобы из дупла спрыгивали, и в сторонке дожидаться стала. Сама думает, что забоятся они, всё-таки высоконько, а утята, друг дружку толкая, и давай вниз сигать. Один за другим прыгают и нисколь не страшатся. Растопырят так-то широконько лапки и машут что есть силы махонькими крылышками. Кто и за ветки задевает и сальто-мортале в воздухе крутит. На травку падают в самых невероятных положениях, а порону им от этого никакого -- лёгонькие, что и говорить.
На полпути ветер резкий подул, а потом и вовсе со страшной силой рванул. Леке бы переждать в схоронке, а она ещё быстрее с утятками припустилась. Понадеялась всё же, что до реки недалече осталось. А ураган чёрную тучу вышвырнул на середину неба, и сразу же ливень обрушился, а потом и вовсе градины тяжёлые посыпались. Лека закричала что есть силы, да только и успела утят под крылышки собрать. Распласталась так-то, раскинувшись на траве, и все градины на себя приняла.
Град недолго-то и сыпал, и ливень вскоре прекратился, а Лека больше не поднялась.