Неруда

Тейтельбойм Володя

Вопрос поэта предельно ясен:

А мы, умершие, ставшие ступеньками времени, Мы, посеянные на спесивых утилитарных кладбищах, сваленные в кучу на бедных боливийских погостах, мы, мертвые 1925, 26, 33, 1940, 1918, тысяча девятьсот пятого, тысяча девятьсот тысячного, одним словом, погибшие до этой дурацкой двухтысячной цифры, — сейчас, когда нас уже нет, — как же с нами? [223]

223

Перевод П. Грушко.

Мы по крайней мере твердо знаем, что будет с ним,

с Пабло Нерудой. Однажды поэт сказал об этом в стихотворной строке: «Значит, я буду жить!»

Он откровенно, без литературных красот пишет о своих «усталых костях», о годе, который его унес, оставляя «не свидетельство, не песню, / а неподатливый скелет из слов» [224] . Скелеты прочны, они неподвластны времени и живут тысячелетиями.

«Желтое сердце» может показаться одним из самых сюрреалистических произведений Неруды. Его главная тема — борение со смертью.

224

Перевод П. Грушко.

Поэт чувствует, что для некоторых он уже умер: «Газетчики, приставив тут же / свой сумасбродный инвентарь / к моим глазам и к животу, — / валяй, сказали, по порядку, / как будто я уже скончался, / стал профессиональным трупом…» [225]

Нет, не осень царит в эксцентричной поэзии «Желтого сердца». «Я не боюсь двоякой жизни / с тех пор, как в детстве обнаружил / порочность сердца моего, / которое меня влекло / к подводному существованью». Фантазия поэта клокочет. Он говорит, что его сердце пожелтело. Но поэтика «Желтого сердца» близка по своей сути к поэтике сюрреалистического фильма знаменитой группы «Битлз» — «Желтая подводная лодка».

225

Перевод П. Грушко.

Неруда, точно Галилео Галилей, стоит на своем: «И все-таки я двигаюсь». Прочтите эту книгу, которая вызывает в памяти искусство комиков мирового кино — братьев Маркс, и вы услышите предпоследний смех того, кто смотрит на мир и на собственную жизнь с дерзким вызовом, зная, что времени у него в обрез.

Поэт прощается с нами. А мы — «герои и твари жалкие, / безропотные гордецы и фанфароны, / способные свершить все невозможное…» и даже похитить его «лавры, медали, титулы и имена»; это вполне может случиться в стране, где он живет, едва смерть закроет ему глаза.

В «Книге вопросов» перед нами человек, который в канун смерти работает неустанно, точно множество станков. Лежа в постели, он создает произведение, где каждое двустишие — вопрос. Вопросы задает ребенок, мужчина, поэт и гражданин. «Скажите, роза — нагая / или это ее наряд?» [226] , «Почему Христофор Колумб / не сумел открыть Испанию?», «Сенатор, который мне приписал владение замком, — / он и его племянник / насытились тортом убийства?» [227] , «Есть ли глупее занятье, / чем зваться Пабло Нерудой?» [228] , «Может быть, смерть всего лишь / бесконечная кухня?» [229] , «Какая назначена каторга Гитлеру в преисподней? / Он красит забор или трупы? Вдыхает ли газ душегубок?» [230] .

226

Перевод П. Грушко.

227

Перевод П. Грушко.

228

Перевод П. Грушко.

229

Перевод П. Грушко.

230

Перевод П. Грушко.

Однажды Неруда дал мне рукопись своей новой книги, чтобы услышать мое мнение о ней. Что я мог сказать ему? Это была прекрасная и печальная книга. Моей секретарше чудом удалось спасти ее от бесконечных налетов полицейских на мой дом, особенно усердствовавших в библиотеке.

Кто-то из тех, через кого шла вся корреспонденция — в то время уже нельзя было открыто назвать имя адресата, — снял без моего ведома ксерокопию с этой рукописи. Вскоре вышло пиратское издание книги, и Матильда была страшно огорчена. Книга называется «Элегия». Неруда посвятил ее друзьям, ушедшим из жизни до него. Но стихи книги звучат прелюдией к элегии о самом поэте.

Когда Неруда вспоминает о Назыме Хикмете, о переводчике его стихов Овадии Савиче

или об Илье Григорьевиче Эренбурге, человеке с неотутюженными мыслями и в неотутюженных костюмах, когда оплакивает поэта Сёму Кирсанова, он вспоминает, оплакивает и их общего друга — самого себя. Вспоминает того жизнелюбца Пабло, что так любил Альберто Санчеса, толедского мага, пекаря мифов, творца новых форм, которому не удалось вернуться на родину, в Испанию. Готовясь к смерти, Неруда знает, что встретится с Пушкиным, чей памятник отвоевывают друг у друга голуби, и со своим собратом Маяковским, которому нравились шумные публичные выступления. Стихи «Элегии» — это прощанье с Арбатом, с рестораном «Арагви», с гостиницей «Националь». Им больше никогда не свидеться! Поэт воспевает Москву, столицу столиц, он с грустью пишет о тех, кто ушел навсегда, и о том, кто уйдет сентябрьской ночью, чтобы возвращаться к людям всякий раз, когда они его зовут.

В поэтическом цикле «Море и колокола» поэт говорит о звоне колокола в доме, извещающего о приходе гостя, говорит о всех колоколах, слышанных в жизни, и о море, которое он видит из окна. Враждуют ли море и колокола? Колокола становятся символом жизни. Ну а море? Разве оно олицетворяет смерть? Лежа в постели, Неруда пишет: «…мне, нагому, / оставлены здесь / суровый полдень морской / да колокол» [231] . И поэт чувствует дыханье жизни и в колоколе, и в шуме морских волн. «И море живет. / И существуют колокола» [232] . Неруде мнится, что он владыка многих смертей. Он видит их заостренные профили. Смерть пытается отыскать его, но ей это пока не под силу. Быть может, потому что ему по-прежнему послушен звон колоколов? И он еще не вернулся из плаванья? Советский пароход «Пабло Неруда» бороздит морские воды, и, стало быть, вечно жив старый путешественник-мореход.

231

Перевод Л. Осповата.

232

Перевод Л. Осповата.

Порой Неруда как бы дает свидетельские показания: «Свидетельствую четырех собак: / одна — давно закопана в саду, / две — вечно застают меня врасплох / (две крошечные дикие / стихии, / коротконожки, чьи клыки крепки, / как зубья скал), / и есть еще одна / учтиво-белокурая тихоня, / лохматая отшельница…» [233] Особый смысл обретают слова поэта о разбитом колоколе, который хочет петь вопреки всему. Разбитый колокол — это он сам. До слуха поэта сквозь стены дома долетают все шумы смятенной страны. И он говорит с надеждой: «Да, товарищ, это время — время Сада / и время битвы…» [234]

233

Перевод П. Грушко.

234

Перевод П. Грушко.

Ему хочется найти все новые слова благодарности любимой Матильде: «Как это было прекрасно: жить, / когда ты живешь» [235] .

Книга стихов «Избранные недостатки» пронизана иронией, вернее — самоиронией. Она вызывает в памяти тот шутливый автопортрет, что однажды нарисовал Пабло Неруда:

«Я, по-моему, — человек с крупным носом, маленькими глазами и редкими волосами на голове. У меня весьма заметное брюшко, длинные ноги, широкие ступни и желтоватая кожа. Я влюбчив, неспособен к подсчетам и расчетам, путаюсь в словах и медленно хожу. У меня ласковые руки и нержавеющее сердце. Я нежно люблю звезды, морские приливы и обожаю жуков-скарабеев. Мне нравится ступать по песку и мне неприютно в официальных местах. Везде и всюду я — чилиец, — друг моих друзей и предпочитаю не слышать выпадов врагов. Я без приглашения хожу в гости к птицам, отличаюсь невоспитанностью в собственном доме, робостью — в светских салонах и смелостью — в одиночестве. Я беспричинно каюсь, никудышный администратор, мореход на словах, травник, делающий настои из чернил, тактичен в обществе зверей, счастливчик среди ударов грома, рьяный исследователь рынков. Я робею в библиотеках и сияю перед листом белой бумаги. Я печален в горах, неутомим в лесных чащобах, на все реагирую замедленно, нахожу нужный ответ спустя месяцы, вульгарен круглый год, обладаю монументальным аппетитом и сплю беспробудно. Я — ревизор ночного неба, незримый труженик, безалаберный упрямец, храбрец поневоле и трус без чувства стыда. Я тих в радости, сонлив по призванию, любезен женщинам, деятелен из-под палки, поэт по злосчастью и круглый дурак».

235

Перевод Л. Осповата.