Неруда
Шрифт:
1971 год. Чилийское посольство в Париже. Неруда с какой-то особой улыбкой на чуть дрогнувшем лице — будто пробежали отсветы воспоминаний о далекой сердечной тайне — представил мне человека лет сорока приятной наружности. Я знал, что это наш видный экономист из Центрального банка, что он приехал в составе экономической делегации, посланной президентом Сальвадором Альенде в Парижский клуб{45} для пересмотра вопроса о внешней задолженности Чили. Неруда как посол возглавлял эту делегацию. Поэту оставалось лишь посмеиваться над собой, памятуя о своих сложных отношениях с цифрами. Он, понятно, не разбирался в финансовых премудростях. Однако политическая сторона этого дела была ему совершенно ясна.
Итак, среди чилийских экспертов, что умело вели свой корабль, минуя все
Спустя время появилась более словоохотливая племянница. 15 августа 1982 года она поместила в приложении «Буэн Доминго» письмо, в котором было много новых подробностей о первой любви Пабло Неруды.
Теперь о том, о чем попутно уже говорилось… Поэт, сменивший свое имя и фамилию на Пабло Неруда, оформил это официальным актом лишь в зрелом возрасте. Новая фамилия возникла и у Тересы, его возлюбленной номер один (по хронологическому принципу). Она — не Тереса Васкес, а Тереса Леон Беттиенс. Нет, это вовсе не литературный псевдоним. Просто ее мать вышла замуж во второй раз и захотела, чтобы ее дети получили фамилию ее нового мужа. Семья Тересы принадлежала, скажем так, к высшему обществу Темуко. Полудикий маленький городок, о котором пишет Неруда, вспоминая годы своего детства, скоропалительно утратил все свои демократические черты.
В городке-лагере на всех парах шло классовое расслоение. Семья Рейес оказалась в низах, стало быть, без права доступа в «благородное общество». Семья Леон попала наверх — в высшие слои. Племянница Тересы — Роса Леон Миллер (она опубликовала свою статью, уже будучи заместителем директора французской школы в районе Сан-Мигель, в Сантьяго) убедительно показала, какую фатальную роль сыграли социальные предрассудки в отношениях Пабло и Тересы.
«Моя тетя много раз мне рассказывала, почему все кончилось разрывом. Да и в моей семье нередко возникали разговоры на эту тему. Причина ясна: родители Тересы открыто воспротивились ее дружбе с молодым человеком из безвестной семьи. Родные поэта не были приняты в их кругу, да и он сам — тоже. Словом, девушке запретили с ним встречаться. Вдобавок ко всему его прозвали Хоте — за темный длинный плащ и широкополую шляпу…»
Хоте, как мы уже знаем, — оскорбительное прозвище, его, как правило, давали железнодорожникам, поэтам, художникам… Некоторые вольнодумцы награждали этим унизительным прозвищем священников… Словом, темукское общество не желало знаться с Нерудой: ведь он поэт и к тому же человек без средств. Открытая неприязнь, выказанная молодому поэту, безусловно, повлияла и на Тересу. Но так или иначе в ее сердце навсегда осталась эта первая любовь, перед которой оказалось бессильным «вероломство безграничного забвенья». Пабло стал неотъемлемой частью жизни Тересы, и она, несомненно, страдала от порушенной любви. От любви, что озарила ярким сияньем «весь мир и сизое детство» поэта и навечно сохранилась в его памяти. Может, ее боль — запоздалое раскаяние, и оно пришло к ней, когда стала восходить звезда нерудовской славы? Как знать… Однако, что ни говори, Тереса бережно хранила каждую записку, письмо, рисунок — словом, все, что возвращало ее во времена, наполненные ароматом цветущих апельсиновых рощ. Она часами листала страницы пухлых альбомов со множеством фотографий и писем, подписанных самыми разными псевдонимами, и в ее огромных глазах, столько раз воспетых поэтом, всплывала печаль. Юный Неруда скрывался под псевдонимом не только от собственного отца, но и от родственников любимой девушки, которые глумились над безродными кавалерами, над презренными «хоте». Племянница Тересы хорошо помнит один альбом, обтянутый светлой кожей, с листами плотного картона — желтого, розового и светло-зеленого цветов. В самом низу одного из листов были те памятные слова, обведенные квадратной рамкой, которые поэт когда-то вычертил на морском берегу в Пуэрто-Сааведре: «А уходя, я написал на влажном песке наши имена — ПАОЛО и ТЕРЕСА».
Но вряд ли Тереса была тихой овечкой, безропотно повиновавшейся законам своей касты! Сохранилась фотография, где девушка стоит в костюме индианки мапуче. Если бы в андалусском — другое дело. Андалусское, цыганское было уже дозволено и воспринималось как некая экзотика в духе Мериме. А вот подражать индейцам — это не просто «полная безвкусица», это уже проступок, нарушающий законы белой расы. Появиться в наряде индианки, надеть на лоб индейские украшения — все равно что перейти в стан извечного врага. Словом, это дерзкая выходка… Да, любовь с поэтом — явный вызов всему темукскому обществу. Решиться на такую любовь и не скрывать ее — куда труднее и опаснее, чем надеть смелый маскарадный костюм…
Душу темукской красавицы, скорее всего, долго жгла незаживающая рана любви, вспыхнувшей в краю, где «вода бежит и бежит из-под дрожащих ресниц неба», любви, которую Неруда сделал достоянием мировой литературы. Ну как по-другому объяснить, почему эта очаровательная, жизнерадостная женщина, окруженная толпой поклонников, оставалась незамужней многие годы?
Лишь четверть века спустя она обвенчалась с человеком на двадцать лет моложе ее! Он был шофером и прекрасно разбирался в пишущих машинках. Ее победительная красота не угасла и в сорок пять лет — Тереса оставалась все такой же прелестной. Она умерла чуть раньше Неруды, в 1972 году, в доме своей племянницы в Сантьяго, на улице Сан-Николас.
«Луна в лабиринте» как бы продолжает традицию ронсаровских сонетов о прекрасной Елене (ностальгия по утраченной красоте), но, хотя Неруда еще более драматичен, это все же не элегические стихи об ушедшей возлюбленной или, скажем, о том, что ее обезобразило всесокрушительное время. Это песнь о порушенной любви, о страждущем неостывшем пепле, который жжет сердце. Страстная любовь не захоронена на кладбище чувств, она — в могиле птицы, в осколке черного кварца, в маленьком обломке дерева, источенного дождем. И такой любви не страшно вступить в единоборство со Временем.
31. Девушка из Сантьяго
Сорок лет подряд я присматривался к ней и так и эдак, задавая себе один и тот же нелепый вопрос, хотя ответ уже давно содержится в словах: «разум сердца не уразуметь». Да и вообще, оценивать вкусы поэта — занятие малодостойное.
В жизни Неруды настало время Марисомбры — его любви в Сантьяго. Время Альбертины Росы Асокар. Я познакомился с Альбертиной, когда все уже было позади… Неруда вернулся с Востока и привез оттуда свою первую жену — Марию Антониэту Ахенаар. Альбертина встречалась с молодоженами в разных домах Сантьяго и была, как и прежде, молчаливой, отрешенной от всего. Ее задумчивые дремные глаза лишь изредка веселели. Но она, думаю, умела и смотреть и видеть. В долгий период царствования Мураши — все еще блистательной Делии дель Карриль — Альбертина была ее верной и на редкость неразговорчивой подругой. Она оказалась в числе «приближенных» Делии, «при ее дворе». И подумать! Никто словом не обмолвился ни в тридцатые, ни в сороковые годы о долгом любовном романе, который был в прошлом у Альбертины с хозяином дома! Удивительно: в той обстановке, когда говорилось откровенно обо всем и обо всех, а уж о сердечных делах — тем более… В общем, я, вошедший в этот дружеский круг несколько позже других, длительное время, как наивный дурачок, думать не думал, что именно Альбертина, женщина, способная молчать часами, когда-то воспламенила сердце Неруды; что ей — кто мог подозревать! — посвящены те самые стихотворения из книги «Двадцать стихотворений о любви», которые я знал наизусть; что Альбертина, которая тихим голосом, подчеркнуто любезным, нередко говорила со мной о каких-то самых обыденных вещах, была музой Неруды, вдохновила его на такие прекрасные стихи.
Это потом нагрянули всякого рода знатоки, взломщики запертых спален, шпионы, агенты — любители любовных ретроспектив… В общем, я с большим опозданием узнал, что Альбертина, моя молчаливая приятельница, порой соседка по столу, — та самая девушка в сером берете из знаменитого стихотворения, что по памяти читали тысячи и тысячи людей, включая меня, отдаленно не предполагая, ни кто она, ни как ее зовут.
Альбертина была старше Пабло всего на год. А когда они, студенты отделения французского языка Педагогического института, встретились впервые, ни ему, ни ей еще не было и двадцати.