Неруда

Тейтельбойм Володя

Литературный мир всколыхнуло заявление поэта, отвергавшего собственные стихи, целые книги. Вопрос был непростым. Ведь Неруда вычеркивал целый период своего творчества. Это объяснялось и его субъективными переживаниями в те дни. В Венгрии его самого попросили отобрать стихи для антологии, которую собирались издать в Будапеште. Чтобы выполнить эту просьбу, Неруда взялся перечитывать свои книги и пришел к выводу, что они «уже не годятся», что они «устарели». Он только что получил трагическое известие: недавно в Сантьяго покончил с собой молодой человек; рядом с ним нашли книгу стихов Неруды, в которой самоубийца, перед тем как выстрелить в себя, подчеркнул одну строку. Это

был экземпляр «Местожительство — Земля, II», а подчеркнута была следующая строка: «Так случилось — я устал быть человеком» [139] . Неруде стало страшно. Это событие напомнило ему «Вертера», которого он читал в юности, и эпидемию самоубийств, вызванную в свое время этой книгой. Он испытывал чувство вины.

139

Перевод В. Столбова.

Трагическая история потрясла поэта. Он публично отрекся от своих книг раннего периода. Он объяснял причины отказа: «Я не хотел, чтобы старые печали уносили бодрость из новых жизней. Я не хотел, чтобы призрак системы, сумевшей довести меня до отчаяния, заложил в фундамент здания надежды отвратительную грязь, с помощью которой наши общие враги омрачили мою собственную юность». Неруда пошел и дальше. Он не хотел, чтобы эти его книги переиздавались в Америке.

Возникла необычайная в истории литературы ситуация: читатели стали на защиту творчества поэта от самого автора.

Неруда жил как бы в эпицентре урагана. Горными тропами, верхом на лошади выехав из своей страны, где были похоронены его лучшие мечты, он впервые оказался в совершенно ином мире, возрождавшемся из руин, после того как погибли десятки миллионов людей. Неруда чувствовал ответственность перед родиной и человечеством. Он хотел быть полезным.

Оглядываясь в прошлое, он с негодованием вспоминал, сколько горестей испытал в молодости. Эти горести приходили извне, но причиняли ему глубокие внутренние страдания. Он страстно желал, чтобы его поэзия дарила людям радость, внесла свою долю в умножение человеческого счастья. Что это, поразительная наивность? Неосуществимая мечта новообращенного коммуниста? Революционный максимализм, заставивший его потребовать казни для собственных творений? Возможно. А может, еще и многое-многое другое.

По сути, это был романтический порыв человека, желающего счастья всем, порыв духа, стремящегося создать если не «Оду к радости» и «Я люблю тебя, человек», что удалось сумрачному Бетховену, то хотя бы сочинять такие стихи, которые растворили бы ядовитую ржавчину пессимизма и одиночества, нищеты и пустоты жизни, представлявшиеся иным незыблемыми законами бытия. В этом отношении Неруда был антиподом литературному Парижу, смаковавшему отвращение к жизни. Его философия носила позитивный характер.

И Неруда заявлял об этом громогласно. Он не только смеялся над «небесными поэтами», он сурово осуждал их.

Что сделали вы, андре-жидисты, интеллектуалисты, рилькисты, мистериотворцы и лжеколдуны, экзистенционалы, сюрреалистские маки, на могилах расцветшие пышно, вы, европеизированные модные трупы, бледнотелые черви в головке сыра, смакуемого капиталистом,— что сделали вы в этом смердящем мире, для

этого темного существа — человека, для этой забитой твари, для этой головы, в навоз погруженной, для этого воплощенья грубых раздавленных жизней?

Он посадил их на скамью подсудимых, отлучил от жизни — пускай себе торгуют отбросами, пускай мечтают о «синих волосах», гоняются за «чистой красотой», за «колдовством», за всем, что, по мнению Неруды, безмерно далеко от реальности.

В этой обличительной речи нашлось место и сливкам «нашей фальшивой латиноамериканской аристократии», старающейся не отстать от эксплуататоров — хищных пожирателей нашего континента. Это стихотворение совсем в духе Кеведо, в нем тоже есть свои ненасытные стервятники: фавориты, адвокаты доллара, дипломатические болваны, увешанные орденами, политики из борделей, «Стэндард Ойл компани», «Анаконда коппер майнинг», «Юнайтед фрут», которые ежечасно поставляют нищих, убивают индейцев, подкупают судей, устанавливают диктаторские режимы, а те заваливают площади горами трупов. «Небесные поэты» — экзотический цветок на лацкане всей этой фауны.

Я пишу это, основываясь на собственных ощущениях, и знаю, что то же чувствуют многие — если не все — читатели. Стихотворения, от которых отрекся поэт, я читал и перечитывал постоянно. И думаю, запрет Неруды практически никто не принял во внимание. Юноши по-прежнему объясняются в любви строками из «Двадцати стихотворений». Люди, погруженные в себя, все так же плавают в тайных водах «Местожительства». Но и нарушая его запрет, мы, читатели, понимаем, какими благородными побуждениями руководствовался автор. Как бы то ни было, творения Неруды уже не принадлежат ему, читатель сам волен решать, без всякой подсказки, хотя бы даже авторской, читать ему их или нет.

Прошло несколько лет, и сам Неруда вернул эти стихи к жизни. Проклятые им книги вошли, слава богу, в собрание его сочинений. В 1951 году Неруда дал разрешение своему издателю в Буэнос-Айресе Гонсало Лосаде на новое издание «Двадцати стихотворений о любви», которые читатели приняли с восторгом. Вскоре тираж этой маленькой книжечки на испанском языке достиг миллиона экземпляров. Позднее в Советском Союзе была опубликована книга «Местожительство — Земля», а также почти все его произведения.

Впоследствии Неруда спокойнее говорил о «Местожительстве» и читал его как нечто уже далекое, но все же написанное им, выплеснувшееся когда-то из его души.

«Общая интонация той книги, 

— говорил он, —

безысходно мрачна, поскольку стихи были рождены глубоким отчаянием. Гиперболизация же вообще свойственна моей поэзии. В других книгах я гиперболизировал радостные интонации. Но радость никого не убивает…»

Да, радость не убила бы того юношу, в этом он не сомневался.

«Видимо, он был умный, полный жизни молодой человек. А тут моя книга, роковым образом связанная с этой смертью… Это серьезно!.. Мне пришлось многое передумать. Отношение к „Местожительству“ я изменил, но по-прежнему думаю, что писатель несет ответственность не только за свою жизнь, но и за свои произведения».

Годы примирили Неруду с его собственной поэзией, со стихами, написанными до испанской войны. Довольно часто на своих поэтических вечерах он уступал настойчивым просьбам молодых слушателей и, спустив очки на кончик носа, с теплым ностальгическим чувством читал последнее из «Двадцати стихотворений о любви»: