Нержавеющий клинок
Шрифт:
— Наконец-то попался, воришка несчастный.
— Да вы что? Я не вор, я студент. У меня документ имеется.
— Значит, и документ успел сцибрить. Там покажешь свой документ, пошли скубент, — сказал мужчина и повел Михаила к дежурному по станции.
Маленькая комнатка, в которой сидел дежурный по станции, тускло освещалась засиженной мухами лампой. Еще не видя лица дежурного, склонившегося над бумагой, Михаил заметил на его столе несколько черных телефонных аппаратов. Мужчина, который привел Михаила, довольным голосом доложил дежурному:
— Говорил я тебе, Егорыч, что поймаю, и вот наконец-то поймал. К опломбированному
— Я не вор! — резко возразил Михаил.
Дежурный полусонными глазами молча смерил Михаила с ног до головы и лениво спросил:
— Документы есть?
— Вот, — Михаил протянул дежурному студенческий билет.
Дежурный несколько раз посмотрел то на Михаила, то на фотокарточку на билете и как будто убедился, что подделки нет, но все же спросил:
— Сколько раз приводили в милицию?
— Да вы что?! Я тороплюсь, у меня отец при смерти. Вот посмотрите, — Михаил подал дежурному телеграмму.
Прочитав ее, дежурный протянул руку к самому дальнему телефону, крутнул несколько раз диск и, подняв трубку, спросил:
— Клим, ты еще не спишь? Тут один твой земляк отыскался. Твоя деревня далеко от Снежинки? Проезжаешь через нее… А случайно не знаешь фамилию председателя колхоза в Снежинке? Ага… Ну, спокойной ночи.
Дежурный возвратил Михаилу документы:
— Ступай, студент, но до утра поездов в ту сторону не будет…
Михаил вышел из комнаты и уже за дверью услышал громкий смех дежурного: «Значит, поймал, говоришь?»
На вторую ночь Михаил добрался до села. Освещенное луной село спало. Только в окнах большого дома, стоявшего особняком у дороги, горел свет. Это был дом Никиты Халимона, самого богатого в деревне. Хозяев меньшего калибра, в их числе и брата Никиты — Якова, давненько уже раскулачили, а он как-то сумел избежать их участи. Крестьяне шутили, что он хочет врасти в социализм. Все Халимоны были хитрые и коварные. Младший сын Никиты — Остап — учился в одном классе с Михаилом. Коренастый, с озорными глазами, над которыми чернели густые брови, Остап еще два года назад ходил вечерами по деревне и бренчал на балалайке. А потом куда-то исчез, и никто не знал, где он. Уходя, поджег колхозные стога с хлебом.
Возле дома Халимона Михаил услышал звуки балалайки и пьяный надрывный женский голос:
И пить будем, и гулять будем, А смерть придет — помирать будем…«Нашли время веселиться», — подумал Михаил и ускорил шаг, ему хотелось поскорей пройти мимо дома Халимонов. Он догадался, что там отмечают день рождения хозяйки. Чем ближе подходил Михаил к своему дому, тем сильнее им овладевала какая-то неосознанная тревога. То в одной, то в другой стороне деревни лаяли собаки. Дом Халимона уже остался далеко позади, однако, разрывая ночную тишину, Михаила догоняла и, словно плетью, хлестала залихватская песня:
А смерть пришла — не застала дома, А застала в кабаке возле самогона…С трепетным волнением Михаил ступил на тропинку в огороде. На минуту остановился. Он уже видел избу, где родился и вырос. Старенькая, под соломенной крышей, над которой склонился раскидистый клен, словно стараясь заглянуть в окно, изба, казалось,
— Нету теперь у вас отца, Мишенька. Не дождался тебя, бедняжка, а он так хотел тебя видеть, так ждал… Вчера похоронили… Пойдем в избу, ты же голоден…
Мать зажгла лампу, устало опустилась на лавку, положив на колени руки, которые никогда не бывали без дела. Глаза ее ввалились и глядели перед собой неподвижно в одну точку.
— Успокойся, мамочка, успокойся, — и, чтобы отвлечь мать, спросил: — А где же братья?
— В сарае, на сене. Ложись и ты, отдохни с дороги.
Мог ли он уснуть в доме, где только вчера похоронили его отца? Не ложилась и мать, она по-прежнему сидела на лавке и бессвязно рассказывала, как все произошло. Слез у нее уже не было, она только тяжко стонала.
Утром Михаил взял под руку обессилевшую мать и вместе с ней побрел на кладбище. Взгляд цеплялся за надписи на крестах и надгробных памятниках. На многих были имена знакомых людей. Кажется, совсем недавно Михаил их видел, слышал их голоса… Как коротка и скоротечна человеческая жизнь! Здесь, на кладбище, смерть уравняла всех: имущих и неимущих, глупых и мудрых, злых и добрых. Над могилой деда Халимонов возвышался огромный, кованный из железа крест, как бы подчеркивая мнимое величие того, кто покоится под ним. Михаил знал, что где-то рядом похоронен и брат отца, дядя Семен, погибший в начале гражданской войны, но деревянный крест давно уже сгнил, могила осела и заросла травой, стала безымянной. 6 дяде долго ходили легенды. Рассказывали, что он один дрался с десятью беляками. Восьмерых уложил и только после этого погиб сам. Обида и боль сжали сердце Михаила: у дяди выросли сын и дочь, они и по сей день живут в селе, почему же никто из них не позаботился о могиле родного отца?
Человек, думал Михаил, высшая ценность бытия. И когда он уходит, люди хранят о нем память, не забывают…
Как бы разгадав его мысли, мать сказала:
— Тяжкое время было тогда, сынок. Голод косил людей, жизнь каждого теплилась на волоске…
В субботу Бурки отмечали день рождения сына. Михаил задержался там допоздна, а когда собрался уйти, на улице пошел сильный дождь. Пришлось остаться заночевать.
— Как дела у Риты? — спросил Кузьма Петрович, когда они остались вдвоем.
— Разве я вам не рассказывал? Их курс выпустили на два месяца раньше и сразу же всех призвали на военные сборы. Как только возвратится — сразу пойдем в загс. Больше откладывать не будем. Мать уже ждет не дождется своей невестки. Вы одобряете мой выбор, Кузьма Петрович?
— Я женился без чьих-либо одобрений. Это дело сугубо личное, Миша.
Михаил долго лежал с открытыми глазами: думал о Рите, вспомнил, как его самого призвали в армию на двухмесячные сборы после окончания института. Танковая часть, в которую он попал, с утра и до вечера находилась на полигоне. Натомившись за день, он мгновенно засыпал, а когда труба горниста играла подъем, ему казалось, что он только что прилег. Подымался с трудом и с завистью посматривал на кадровых командиров, которые, казалось, не знали усталости, когда он думал, что никогда не привыкнет к армейской жизни, где все расписано по минутам.