Несбывшаяся весна

Арсеньева Елена

– И что, крепкая была у них любовь? – спросила Ольга нетерпеливо. Почему-то ей очень захотелось это знать.

– Ну, любовь – она для молодых, – небрежно пожала плечами Василина. – Однако жили Варька с Никитой в ладу, согласии и держались друг за дружку крепко. Детей-то у них не было, вот они и были каждому – свет в окошке. Варька, конечно, кремень, по ней никогда не видно, что у нее на уме, а все ж, когда Никиту забирали, лежала как мертвая… Не голосила, нет, слезы не обронила, но как упала на пороге, так и не вставала. Мы ее в дом перенесли, в постель положили, она только через сутки очухалась. С тех пор и вовсе чужая всем стала. От прочих еще дальше держится. С нами только на колхозных

работах, а так живет сущей бирючихой. Мы и то удивились, когда она со всем миром ринулась раненых ваших спасать, думали, и тут в хате своей отсидится. Нет, вишь ты, лезла в воду как ошалелая, вон, всех вас к себе взяла, да как переживала, когда тот страдалец помер… А второй, он как, поправляется?

– Поправляется, – кивнула Ольга. – У него ожоги сильные, причем как раз около раневых отверстий, долго будет заживать.

– Ладно, хоть выжил, – рассудила Василина.

– Верно.

Своего соседа по житью-бытью в доме Варвары Савельевны Ольга знала мало, видела нечасто. Был он молчалив, насторожен, и выражение мучительного страдания не сходило с его лица. Ни в какие пустые разговоры Славин не пускался, на боль особо не жаловался, хотя ожоги вокруг ран причиняли ему, конечно, большие страдания. Меняя повязки, Ольга иногда ловила на себе его напряженный взгляд, понять который не могла. Чудилось, Петр присматривается к ней. Словно хочет что-то сказать, да не решается.

Ощущая его взгляд, Ольга тоже исподлобья посматривала на Петра, но тот сразу отводил глаза.

С Варварой Савельевной он был куда более откровенен. Вообще с ней он держался гораздо свободнее, чем с Ольгой. За стенкой, в той комнатушке, где лежал Петр, порой слышалось жужжание их голосов. Они говорили и говорили до глубокой ночи, но ни слова было не разобрать. Да Ольга и не прислушивалась, просто удивлялась: о чем могут столько времени болтать незнакомые люди?

* * *

Встречи связного и Контролера нельзя было допустить. Ведь присутствовать при ней невозможно. Узнать, о чем пойдет речь, какие указания даст связной Пантюхину относительно Проводника, тоже нереально. Брать их – вместе или поодиночке?

Поляков лихорадочно размышлял. Брать нельзя до тех пор, пока связной не встретится с Проводником. Ведь оставалась неприятная вероятность, что этот человек вовсе не долгожданный гость из Варшавы, а некое случайное лицо. По описанию он вроде бы похож на Рыболова – одного из «однокашников» Проводника по разведшколе, – однако слишком уж типичная, незапоминающаяся внешность. К тому же Рыболов сам был радистом, вряд ли его использовали бы в качестве обычного связника – это ведь расходный материал, передаточное звено… Неужели ошибка таки? С другой стороны, он интересовался Босяковым… Но ведь и Коноплев интересовался им! Предположим, Коноплев побывал в больнице по просьбе Пантюхина. Так ведь неизвестный мог отправиться туда тоже по чьей-то просьбе, и вполне вероятно, что тот, кто просил его, сейчас издалека, неприметно сопровождает его. Может быть, на этого невзрачного человечка со смазанными чертами лица, как на живца, настоящий связной хочет поймать оперативников, которые следят за ним?

Поймать – и просигналить в Варшаву?

Ну да, рация связного по-прежнему зарыта в лесу, ждет его возвращения, однако кто знает, какой способ связи, какой сигнал придуман его хозяевами на случай провала или возможных подозрений.

Это была страшная мысль, от которой Полякова бросило в дрожь. Ему захотелось посоветоваться с кем-нибудь, спросить, как поступить. «Дядя Гриша, ну что же ты натворил?! – обиженно подумал он, как думал уже не раз за последнее время. –

Ты мне так нужен, ну почему ты меня бросил?!»

Ответа, понятно, не было и быть не могло. Приходилось надеяться только на себя – как обычно.

Посоветоваться с Храмовым? И речи быть не может! Во-первых, времени нет. Во-вторых, Храмов – человек, безусловно, порядочный, но все же человек НКВД со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он побоится ответственности и запросит начальство. А начальство запросит Москву…

«Как несовершенна еще наша телефонная связь!» – со злостью думал Поляков.

Запрос о действиях по цепочке «Храмов – начальство в Энске – начальство в Москве» может затянуться на целый день. Между тем времени не было не то что ни дня – ни часу. Счет шел на минуты, это Полякову было совершенно ясно. Точно так же ему ясно было, что нельзя допустить встречу Пантюхина и незнакомца, кто бы он ни был – настоящий связной из Варшавы или его посланник. Связной связного, так сказать. Агент агента, черт его дери…

«Надо спровоцировать связника на немедленную встречу с Проводником, вот что надо делать. Надо заставить его уехать с Автозавода и отправиться на Мызу, к Проводнику!»

А как его заставить? Издать приказ?

Смешно. Нет, не смешно!

Поляков почти в отчаянии посмотрел на телефон. Он в раздумье даже зачем-то снял трубку и поднес к уху, словно надеялся, что из нее раздастся чей-то голос и подскажет ему, как действовать.

Голос в самом деле раздался, но не из трубки. Черная пластмассовая тарелка радиорепродуктора приятным женским голосом сообщила, что начинается концерт для фронтовиков. И вслед за тем Лидия Русланова запела про свои знаменитые неподшитые старенькие валенки.

Поляков пожал плечами. Нелепость какая. Есть время у фронтовиков сейчас слушать концерт! У них обстрелы, артподготовки, вылазки, тревоги, бомбежки…

Бомбежки? Тревоги?

Да, тревоги! Да!

Поляков вскочил и схватился за телефон. Теперь он точно знал, что делать. Он нашел единственный выход.

Спустя несколько минут в райсовет Автозаводского района прибыл начальник штаба противовоздушной обороны и объявил учебную тревогу – «угроза химической атаки». Это была совершенно обычная вещь. Хотя ни один из городов Советского Союза химической атаке еще не подвергался, исключать такую вероятность не следовало, оттого тренировочные тревоги в учреждениях проводились довольно часто. Именно поэтому всем следовало на всякий случай носить с собой сумки с противогазами.

Даже не заходя в здание райсовета, Поляков знал, что там сейчас происходит: десятки людей в противогазах торопливо спускаются в убежище, готовые просидеть там час, два, три – сколько будет нужно по плану штаба ПВО. Поскольку ему (Полякову, а не штабу!) нужно было задержать Пантюхина в здании райсовета елико возможно долго, он приказал распустить слух, что учебная тревога может продлиться до утра.

Никому из сотрудников райсовета не возбранялось позвонить домой и предупредить семью о том, что задерживается и, возможно, не придет ночевать. Такие вещи тоже случались нередко и ни у кого подозрений не вызывали. Война, что делать…

Под видом сотрудника штаба ПВО в райсовете появился один из агентов Полякова. Он видел, что Пантюхин прошел к телефону, и постарался оказаться рядом с ним. Пантюхин звонил жене и предупреждал, что прочно застрял на рабочем месте – учебная тревога: «Ужинать точно не приду, хорошо, если до утра отпустят!»

Поляков, по-прежнему сидевший у телефона в райотделе милиции, принял сообщение агента и нервно стиснул руки.

Где сейчас предполагаемый связной? Что делает?

Где он будет ждать Пантюхина? Что предпримет, не дождавшись его?