Несбывшаяся весна
Шрифт:
– Ну что ты стоишь как громом прибитая?! – раздался за Олиной спиной всполошенный вскрик, и она испуганно обернулась. Варвара Савельевна – Ольга и не заметила, как она вернулась, – заглянула в комнатушку. – Собираться пора!
– Куда? Что произошло?
– Боже мой! – всплеснула руками Варвара Савельевна. – Полсела обежала, а своим не сказала! Баржа пришла из Камышина – за вами. Нужно срочно грузиться.
– Что-о?
– Ну да, что слышала… Вас отвезут в Камышин, а туда завтра прибывает из Энска плавучий госпиталь. Так что все улаживается – поедете домой!
– Откуда
– Тимур приехал. Он ездил в Камышин, поднял там на ноги людей… сказал, что раненые тут погибают.
– Тимур Казбегов – в Камышин?! Как же он?! Теми дорогами? Которые на его карте?
– Ему и карта никакая не нужна. Он теми дорогами всю жизнь ездил. Вот и теперь добрался каким-то чудом туда, а обратно с баржей пришлось плыть – все дороги уже перерезаны. Немцы верстах в пятнадцати от нас. И никакой линии обороны. Они в любую минуту здесь могут появиться.
– Что? – тихо спросила Ольга. – Немцы в пятнадцати…
Так ужасно было последнее известие, что она и говорить не могла. И, прячась от ужасного известия, спросила – будто именно это было самым важным для нее:
– А как же мотоцикл? Он на мотоцикле приехал, я видела. Мотоцикл, значит, тоже на барже?
Варвара Савельевна взглянула на нее раздраженно, но тут же, видимо, поняла, что происходит с Ольгой, и ответила ласково, тихо, словно успокаивала ребенка:
– Тимур вернулся – и мотоцикл с ним приплыл. С берега – сразу ко мне. Срочно нужно грузиться и отплывать. Может быть, прорветесь. Тимур говорил, они с вечера вышли, ночью их не бомбили, но вам ночи ждать нельзя. Будут бомбить, конечно, но бог милосерд. Тут-то уж точно погибнете. Одевайся! А я пока еды вам соберу и коня запрягу – Петр не дойдет до берега.
– Ничего не понимаю! – всплеснула руками Ольга. – Никто ведь не хотел посылать за нами транспорт из Камышина! Как же Казбегов смог…
Варвара Савельевна, уже стоявшая на пороге, обернулась, блеснула на нее глазами:
– Слушай, девочка моя. Молчи об этом. Молчи, поняла? Никто не должен знать, что именно Тимур… что он… Никто из ваших! Поняла?
И она выскочила из комнаты, а Ольга еще какое-то время стояла, прижимая к груди гимнастерку, хоть что-то пытаясь понять. Но единственное, что понять смогла, это полное свое бессилие понять хоть что-то.
Но, боже мой, она так устала. Так устала думать! И спасение было вот оно, совсем рядом. И жители Мазуровки торопятся избавиться от раненых, отправить их, пока в селе не появились немцы.
Неважно, по каким причинам: то ли из последних проблесков жалости, то ли из страха за себя, – но спасают их.
В самом деле – все остальное неважно, кроме этого!
И Ольга решительно сунула голову в ворот гимнастерки.
В поисках Почтальона Поляков решил идти по кратчайшему пути: проверить в большаковском отделении связи, кто из сотрудников болел или прогуливал работу именно в тот августовский день, когда старому Пантюхину принесли письмо от племянника из Энска – письмо, которое так удивило Порфирия Никитовича. Однако агент, посланный в Большак, получил весьма озадачивающее известие: никто. Никто не болел и не прогуливал. Две
– Кто доставляет почту на улицу Березовую? – спросил агент. На Березовой улице жил Пантюхин-старший.
– Я, – с готовностью отозвалась маленькая, как мышка, и такая же невзрачная женщина. Ее крохотные коротенькие ножки были обуты в огромные растоптанные ботинки, явно размера на четыре больше, чем ее собственный. Агенту даже послышалось, будто до него долетает шуршание напиханной в ботинки газеты. Без газеты «мышка» непременно потеряла бы свою обувку, да и то она была принуждена буквально тащить башмаки за собой, сильно шаркая ногами.
– Скажите, а что выписывает Пантюхин? Не припомните? – издалека начал агент.
– Ну что? – пожала плечами «мышка». – Как все – центральную «Правду», «Энскую правду», «Большаковскую правду»…
«Ишь, какой правдолюбец!» – подумал агент, скрывая усмешку.
Впрочем, список выписываемой прессы вовсе не свидетельствовал о том, что Пантюхин-старший пристально искал истину в жизни или просто любил читать. Все эти «правды» были непременной принадлежностью почтовых ящиков. Особенно большое значение имела центральная «Правда». Тот, кто не состоял ее подписчиком, запросто мог угодить в число неблагонадежных лиц. Местные власти требовали также обязательно подписываться и на местную партийную печать. В Энске – на энскую. В Большаке – на большаковскую… Поэтому «правдолюбцев» в то время было – не счесть!
– А письма Пантюхину часто приходят? – спросил агент.
– Да кто ему писать будет? – удивилась «мышка». – Родни никакой, все друзья-приятели здесь, в Большаке.
– Но у него племянник есть, в Энске живет, – напомнил агент. – Разве племянник ему не пишет?
– Нет, – решительно мотнула головой «мышка». – Ни разу на моей памяти не было писем!
– Как так не было? – несколько опешил агент. – А в августе? 23 августа Порфирий Никитич получил письмо из Энска. А вы говорите – не было.
– А, вот вы про что! – понимающе кивнула «мышка». – Так ведь я говорю – на моей памяти не было. На моей! А 23 августа я почту на Березовую не носила. Я на этом участке только две недели как работаю.
– А не на вашей памяти письма были? Кто там раньше работал?
– Людочка Панина, – произнесла «мышка» и протяжно вздохнула.
Ее вздох агенту почему-то очень не понравился! И он спросил, чуя какой-то подвох:
– А где же она, Людочка Панина? С ней нельзя поговорить?
– Только после победы, – с новым вздохом ответила «мышка».
– То есть как?!
– Да так. Людочка на фронт ушла. Добровольно. Она в осоавиахимовском кружке стрелять научилась, да так, что мужики-охотники только в затылках скребли! – гордо рассказывала «мышка». – Ну, ее в снайперскую роту с дорогой душой и взяли. Еще бы – с такими-то руками да с таким-то метким глазом!
– Понятно… – разочарованно протянул агент.
В самом деле – все было понятно. Даже если Людочка и доставила письмо Пантюхину, уточнить это или опровергнуть теперь не было никакой возможности.