Неспящий Мадрид
Шрифт:
— Нет. Но я слышал взрыв.
— А пожарные? Что они делали?
— Ничего, уехали. Без сирены.
В башмак Моцарта попал камешек, он трясет ногой, продолжая постукивать ладонью по фонарю, и рассказывает в своей бессвязной манере о выходках хозяина, как водится, пьяного, — «Жена его достала?» — спрашивает журналист; Моцарт пожимает плечами, — который швырнул на пол бутылку вчера вечером и пригрозил всех уволить.
Летисия отвернулась и смотрит с некоторым нетерпением на другую сторону улицы, на витрины на первом этаже дома 67. Они ярко освещены, это магазин постельного белья. На рекламном фото в глубине магазина темноволосый красавец с прямоугольным лбом, в мягком
Над витриной, на четвертом этаже дома 67, у окна своей квартирки Филипп Куврер безучастно курит сигарету и смотрит, как это часто бывает, на Моцарта, на загадочного, трогательного Моцарта, а сегодня вечером еще и на роскошную зелено-черную спортивную машину. «Лотус», кажется. Ее он тоже видел здесь часто.
Филипп Куврер небрежно облокотился о подоконник и, бессознательно подражая хореографической нервозности Моцарта, постукивает по ковру носком тапка. Поклонник Генри Джеймса и Дэвида Нивена [32] , он часто проводит вечер, когда бывает дома, в халате, наброшенном поверх уличной одежды, и в мягких тапках.
32
Дэвид Нивен (1910 1983) — английский киноактер.
Слышен привычный звук спускаемой воды, вслед за ним раздаются невыносимо пронзительные завывания в трубах, и, открыв тонкую дверь, отделяющую маленькую гостиную от крошечной ванной комнаты — все здесь тесновато, мелковато и все — обещание роскоши, в которой Филипп мечтает когда-нибудь жить, — нежданный гость вновь появляется перед Филиппом Куврером, усаживается на диван, и молодые люди продолжают прерванный разговор.
— А вообще, ты хорошо знаешь Мадрид?
— Да не так чтобы.
— Хочешь что-нибудь выпить? Только выбор у меня невелик: пиво, бренди, со льдом или без. Или вода из-под крана, но ее пить невозможно.
— Пива, спасибо.
Филипп выбрасывает окурок в окно и, сделав два шага, оказывается в кухоньке. Присев перед открытым холодильником, он делает над собой усилие — как-никак писатель — и мысленно описывает персонажа, который ждет его в гостиной. Восемнадцать лет. Выглядит на двадцать пять. Очень юное, что правда то правда, это лицо, щеки, стремительно заливающиеся краской, улыбка, нередко смущенная и быстро гаснущая, явно недавняя растительность на подбородке, но две очень четкие морщинки пересекают лоб под чащей светлых волос, и две складочки залегли по обеим сторонам носа, словно от мучительной гримасы усилия и решимости. Светло-голубые глаза смотрят как бы издалека, сурово и пристально, кажется, будто опустившиеся веки этот взгляд никогда не скроют. Руки тоже довольно необычные: еще мальчишечьи, ногти в белых пятнышках, как у тех, кто пьет много молока, короткие пальцы, приплюснутые фаланги, широкие ладони, но мускулистые, точно у скульптора-монументалиста.
Вот эта рука берет протянутую Филиппом бутылку пива. Они чокаются. Хулиан, закинув ногу на ногу, придерживает между пяткой и краем дивана свой рюкзак из бежевого полотна.
— Ты читал Гойтисоло?
Хулиан поднимает брови.
XVII
— Хуан, Хуан Гойтисоло.
— Нет, не читал. Это писатель?
— Да, испанский писатель. Потому-то я и здесь: мне дали стипендию, чтобы работать над его творчеством. Но короче. Я говорю тебе о нем потому, что одна из лучших его книг называется твоим именем: «Возмездие графа дона Хулиана». Читать обязательно.
— Ага.
— Да, это исторический дон Хулиан, тот, кто продал Испанию маврам Тарика ибн Зияда и дал толчок арабскому нашествию в семьсот одиннадцатом году.
Взгляд Хулиана суров.
— Гойтисоло опубликовал книгу в семидесятом, это тоже своего рода нашествие и разрушение кастильской культуры и языка литературой. Очень сильно, но сегодня, со временем, в этом видится только литературная и поэтическая энергия, этакая барочная бомба, это гениально, тебе надо прочесть, она есть у меня тут…
Филиппу достаточно повернуться на табурете, чтобы дотянуться до книжного шкафа, квартира так мала, что все в ней находится в пределах досягаемости для человека, пребывающего в одной точке. (Лучше всего для морального здоровья эту точку так и не найти. В сущности, между приличной квартирой и квартирой мадридской такая же разница, как между теннисным кортом и площадкой для бадминтона.) Теперь Филипп вспомнил, что «Добродетели одинокой птицы» по-глупому уплыли сегодня днем, и если его великодушная готовность давать почитать книги тогда была хотя бы оправдана прелестью девушки в полосатом топике, то это уж точно не относится к внуку Кармен Риеро, который выказал так мало энтузиазма, что возьмет книгу только из вежливости, вряд ли ее прочтет и, забыв в своих вещах, увезет домой после короткого пребывания в бабушкиной квартире. И Филипп не берет книгу с полки, а лишь указывает на нее пальцем:
— Вот она. Найдешь в любом книжном. Обычно там они есть.
Хулиан молчит. Филипп, чуточку смущенный, смотрит в черное стекло, на темные окна дома напротив.
В «лотусе» Летисия все больше нервничает. Она включает радио. Федерико понимает, что лучше бы свернуть болтовню с Моцартом, чтобы не рухнули его планы насчет белокурой пассажирки. Но у него есть любовница и виды еще на одну. Впрочем, и сумочка «Лоншан» его уже разочаровала. И он продолжает болтать:
— Говоришь полицейские? Они в форме?
— Нет.
— Откуда же ты знаешь, что они полицейские?
— Толстый достал свою полицейскую карточку, когда проверял мои документы, седьмого в девять вечера. Я его узнал.
Федерико оборачивается к Летисии с медоточивой улыбкой:
— Ну и память у этого малого… Ты видела «Человека дождя»?
Летисия ищет волну, на которой передавали бы оперу. Такой нет.
— А сегодня с толстым еще и маленький, и они не разговаривают.
— Ты гениален, Анхель. А что они делают?
— Ничего.
— Ничего?
— Они стояли на тротуаре, а когда бар открылся, вошли.
— И ничего не делают?
— Торчат в углу у барной стойки и смотрят в окно.
— Я их вижу, вон там, это они?
Моцарт, не оборачиваясь, кивает головой.
— Ты думаешь, они за кем-то следят, Моцарт?
— Я думаю, они следят за домом шестьдесят семь.
— А что такого особенного в этом доме?
— Вот уж не знаю.
Молчаливый Хулиан, сидя на диване, достает из кармана пачку табака и спрашивает: