Несравненная Екатерина II. История Великой любви
Шрифт:
В учении Евфимия, как, впрочем, и в проповедях других народных проповедников, мы встречаем прославление природы, столь понятное в устах крестьянина и куда более органичное и глубокое, чем у Руссо и его последователей.
Вообще идеи Просвещения и народные проповеди в провозглашении свободы, равенства и братства бродят где-то неподалеку друг от друга. А мысли о создании «человека новой породы» и, более того, программа по созданию такого «нового человека» были постоянной заботой Екатерины (о чем речь впереди).
Проповеди народных проповедников оказывали на крестьян, особенно крепостных, огромное воздействие. Народ и сам был страстным и неотступным мечтателем, и мечта его была все о том же – о вольной жизни, мирной, спокойной, когда можно было бы работать, не боясь, что у тебя отнимут все, тобою выращенное, что самого тебя навеки оторвут от семьи, отдав в солдаты или продав куда-то, как скот. Эта мечта о свободе и мире, о вольной спокойной работе нашла свое выражение во многих легендах – о том, что стоят где-то счастливые невидимые монастыри и даже целый город – Китеж, Божья рука скрыла его под водою. Была в народе мечта о «далеких землях», где-то «за морями, за семидесятью островами» – земной рай. Вера в него была так велика, что люди бежали из поместья, за ними гнались, их ловили военные команды, но остановить это движение было невозможно; крестьяне снимались с места семьями, вместе со скотом и скарбом, целыми деревнями шли искать ту желанную страну, Китеж, или Белозерье, или еще какую-нибудь неведомую, о которой говорил им проповедник.
Этого мира крестьянской мысли и крестьянской мечты ни Екатерина, ни Сумароков, разумеется, не знали (этого и Пушкин не знал), но она видела в крепостном человека, а он – лишь повара или лакея.
Итак, в екатерининском Наказе ставился вопрос об уничтожении крепостного права, а значит, в нем все-таки была глава о крестьянстве. Куда же она делась?
Дело в том, что Наказ редактировали, и редактировали варварски – у нашего самодержавного автора, увы, был редактор, и не один. Конечно, ее единомышленники признали труд императрицы целиком. Григорий Орлов, как мы знаем, был от него без ума, но критика большинства оказалась настолько резкой, что Екатерине пришлось отступить. И дело было не только в отдельных замечаниях. «…Тут при каждой строке родились прения, – пишет она. – Я дала им волю чернить и вымарать все, что хотели. Они более половины тово, что написано мною было, помарали, и остался Наказ Уложения, яко напечатан». Далось это ей нелегко, в ее письме к д’Аламберу слышно отчаяние: «Я зачеркнула, разорвала и сожгла больше половины, и Бог весть, что станется с остальным».
В нашей историографии была высказана мысль, будто Екатерина лгала д’Аламберу: ничего из Наказа на самом деле она не вычеркивала, как был он написан, так его и напечатали.
Есть в Наказе странная XI глава, называется она «О порядке в гражданском обществе», – тема, казалось бы, огромная, а глава – крошечная, чуть более двух страничек, она зажата между X («Об обряде криминального суда», 35 страниц) и XII («О размножении народа в государстве», 8 страниц). А речь там идет как раз о рабстве, и если предыдущая глава содержит 106 пунктов, излагающих предмет систематически, подробно и дельно, то тут начинается чистая невнятица. Мы узнаем, что гражданское общество требует известного порядка, в силу которого одни повелевают, другие повинуются; есть упоминание о естественном законе, который обязывает облегчать положение подвластных людей, есть неопределенная фраза о том, что следует «избегать случаев, чтобы не приводить людей в неволю», и тут же оговорка – если только этого не потребует крайняя необходимость в интересах государства, – которая сводит на нет даже эту неопределенность. Затем упоминается о злоупотреблениях рабства, которые следует «отвращать». Пункт 255: «Нещастливо то правление, в котором принуждены установляти жестокие законы». Пункты 257–259 – упоминание некоторых законов относительно рабов у греков и римлян, а потом неожиданно (пункт 260): «Не должно вдруг и чрез узаконение общее делать великого числа освобожденных», хотя ни о каких освобожденных и речи не было. Следующий, 261-й пункт столь же неожиданно заговорил о крестьянской собственности, но так туманно, что ничего в нем понять нельзя: «Законы могут учредить полезное для собственного рабов имущества». И после такой сборной солянки следует торжественное: «Окончив сие», хотя в чем, собственно, заключается «сие», читатель так и не может понять. Глава окончена, и тем не менее автор посылает вдогонку еще один пункт (263), очень важный: нужно предупреждать (то есть устранять) те причины, которые часто приводят к непослушанию (то есть мятежу) рабов.
Перед нами, несомненно, лоскутья той главы, которая говорила о крестьянах и крепостном праве. Какой была эта глава, мы не знаем, но сохранились отрывки. Они, правда, не дают возможности полностью реконструировать пропавшую часть Наказа (вспомним, что говорит Екатерина: и разорвала, и сожгла), но кое-что о ней говорит – они невелики по размеру, зато очень важны по своему содержанию. Вот один из таких отрывков.
«Законы должны и о том иметь попечение, – гласил Наказ до «редактуры», – чтобы рабы и в старости, и в болезнях не были оставлены. Один из кесарей римских узаконил рабам, оставленным во время их болезни от господ своих, быть свободными, когда выздоровеют», – нам важна тут не столько сама эта мысль, сколько ее звучание в русском обществе того времени (каков укор дворянству). А если учесть, что это место из Наказа было выкинуто его рецензентами, то невольно думаешь; на каком же нравственном уровне находились эти рецензенты, если не стыдно было им выбросить подобное предложение – да еще исходящее от самой императрицы.
Между тем дальнейшее рассуждение Екатерины в выброшенном отрывке еще любопытней. Она затрагивает вопрос о помещичьей власти в одной из самых существенных ее сторон – речь идет о праве помещика судить крестьян, праве, которое отдавало мужика во власть барина, практически неограниченную. Послушайте, как тихо, осторожно (но как настойчиво) подбирается автор Наказа к этой проблеме: «Когда закон дозволяет господину наказывать своего раба жестокими образом, то сие право должен он употреблять как судья, а не как господин. Желательно, чтобы можно было законом предписать в производстве сего порядка, по которому бы не оставалось ни малого подозрения в учиненном рабу насилии». «В российской Финляндии, – продолжает она так просто, будто в словах ее нет никакой взрывчатой силы, – выбранные семь или осмь крестьян во всяком погосте составляют суд, в котором судят о всех преступлениях (то есть им принадлежит юрисдикция и по тяжким преступлениям! – О. Ч.). – С пользою подобный способ можно было бы употребить для уменьшения домашней суровости помещиков и слуг, ими посылаемых на управление деревень их беспредельное, что часто разорительно деревням и народу и вредно государству, когда удрученные от них крестьяне присуждены бывают неволею бежать от своего отечества».
Вот так: начала она с рассуждений о праве «господина наказывать раба своего жестоким образом», а кончила идеей независимого крестьянского суда! Эту мысль о том, что крестьяне должны судиться собственным, а не помещичьим (и даже не государственным) судом, Екатерина развивает настойчиво: «Есть государства, где никто не может быть осужден инако, как двенадцатью особами, ему равными, – закон, который может воспрепятствовать сильно всякому мучительству господ, дворян, хозяев и проч.». Не может быть сомнений в том, на чьей она стороне – крестьянина или «господ, дворян, хозяев и проч.».
Как можно говорить о том, что из Наказа ничего не вычеркивалось, если существуют абзацы, явно из него выкинутые! Они известны давно, поскольку приведены еще у С. Соловьева в «Истории России».
Вычеркивалось все, что обнаруживало стремление автора ослабить или даже порвать крепостнические связи. В Греции и Риме, говорит она, раб мог требовать, чтобы в случае жестокости господина его продали другому, а потому «господин, раздраженный против своего раба, и раб, огорченный против своего господина, должны быть друг с другом разлучены». Замечательно, что к чувствам обоих, и раба, и господина, здесь равное отношение (хотя есть и оттенок: господин раздражен – чувство поверхностное, а раб огорчен – чувство более глубокое).
«Законы могут учредить нечто полезное для собственного рабов имущества» – фраза статьи 261 удивляла нас своей неопределенностью, но у нее был просто обрублен конец: «и привести его в такое состояние, – продолжает выброшенный отрывок, – чтобы они могли купить себе свободу».
Но это только один предлагаемый ею путь, есть и другой: установить короткий срок «службы», то есть крепостной зависимости. «Могут еще законы определить уроченное время службы; в законе Моисеевом ограничена на шесть лет служба рабов. Можно также установить, чтобы на волю отпущенного человека уже более не крепить никому». Перед нами всего лишь отдельные отрывки, а из Наказа, по свидетельству Екатерины, было вычеркнуто очень многое (больше половины). Можно предположить, что проблему крестьянской свободы она разработала подробно и основательно.
Вот теперь, когда мы знаем, что главный вопрос русского общества был Екатериной поставлен и рассматривался в разных его аспектах, мы поймем наконец и следующую, оставшуюся в печатном Наказе фразу: «Окончим все сие, повторяя правило то, которого частное расположение соответствует лучше расположению народа, ради которого оно учреждается». И уже по-другому звучит для нас то, что далее говорит Екатерина о причинах крестьянских восстаний, – «не узнавши сих причин, законами упредить подобных случаев нельзя, хотя спокойствие одних и других от того зависит». «Одних и других» – и барина, и мужика.