Несравненная Екатерина II. История Великой любви
Шрифт:
Только памяти Орлова оставалась она верна.
В своих письмах к Потемкину она не раз повторит: никогда не говори плохо о князе.
«Сей бы век остался, естьлиб сам не скучал».
Существует рассказ, пришедший в XIX век, по-видимому, из каких-то устных воспоминаний: когда Орлов был уже безнадежно болен (он был в унизительном безумии), но так ей дорог, что она приезжала к нему и ухаживала за ним, как нянька.
ода Державина, одна из самых знаменитых – на смерть Потемкина. Как грозен ритм стиха, как это «че-ты-ре-мя» великолепно растянуто по уступам! И сама ода идет как бы уступами. Реальный водопад – карельский Кивач на реке Суне – становится аллегорией то времени, то славы, то самой жизни, наконец, по законам одического жанра. И вместе с тем это самая странная ода на свете. На скале возле водопада поместился старый вождь, его шлем, увитый повиликой, лежит во мху, сам он не то вспоминает, не то дремлет, и в сны его врывается рев водопада. Он великий полководец, это он громил пруссаков на Балтийском море, турок на Черном (отомстив им за азовский позор Петра I). С ним никто не может сравниться, он принес славу России, но стал гоним и теперь забыт. Кто он такой? Явно не Потемкин – и войны не те, и судьбы: тот умер в расцвете сил и в великом почете. Но Державин, ограничившись в оде намеками, позаботился тем не менее, чтобы читатель знал, в чем дело, снабдив оду подробными примечаниями; повилика – трава, знаменующая собой любовь к отечеству, невзгоды, одолевшие полководца, – «немилость императрицы, которая отняла у него власть и лишила победы». А сам он – фельдмаршал Румянцев, враг Потемкина. Ну не странно ли, в самом деле, оду на смерть Потемкина больше чем наполовину посвящать прославлению его врага? На 31-й строфе оды старец вдруг прозрел, узнав, что «умер некий вождь» (почему же не славный? – у Потемкина была широкая слава, – а просто «некий»). И вдруг нас как бы затягивает в атмосферу ночного кошмара.
Но кто там идет по холмам, Глядясь, как месяц, в воды черны? Чья тень спешит по облакам В воздушные жилища горны?Темное мглистое лицо, угрюмый взгляд – то душа Потемкина, покинув тело, идет по холмам, не летит, как ей положено, а идет, у нее нет сил для полета. Но еще страшнее тело, оставленное ею. Труп лежит на земле, как видно, до Державина дошел рассказ о реальных обстоятельствах смерти светлейшего, когда тот в смертных муках выскочил из кареты и огромными прыжками умчался в степь, где его и нашли мертвым. Вот и лежит он прямо на земле; на глазах его медяки, «уста безмолвные отверзты»,
Чей одр – земля; кров – воздух синь; Чертоги – вкруг пустынны видны. Не ты ли, счастья, славы сын, Великолепный князь Тавриды?Как безжалостно все это сказано!
Однако ода есть ода, поэт прославляет Потемкина и тут не кривит душой – князь действительно одерживал победы, строил города, создал флот на Черном море; был могуч, «как некий царь, как бы на троне», – но кончает дифирамб странным эпизодом, когда Потемкин однажды вышел из церкви, а к ней в это время вместо его золотой кареты пригнали погребальную, от чего, говорит Державин, Потемкин «чрезвычайно оробел».
Но и самый водопад не менее странен и страшен – он тоже во мгле, он ломает сосны, стирает камни в песок; волк, ощеренный, с кровавыми глазами, подвывает его реву; лань, закинув рога за спину, мчит прочь; конь, «жарку морду подняв», храпит от ужаса.
Они знают: эта злая вода не питает землю, с ревом мчит она мимо и рвет берега.
Ей противостоит другая – это великий образ – образ тихой воды.
Суна – это река-мать, да, она рождает водопады, умеет «кипеть и сеяться дождем», но главное в ней – ее спокойное течение, где она «важна без пены, без порыву», мила, ясна в своих глубинах; а среди всех восхвалений, кажется, самое сильное:
Тихое твое теченье, Где ты сама себе ровна —тут речь идет, разумеется, не о размерах ее ложа или уровне воды, но о характере самой этой славной реки. Потому что вода ее животворна, она питает окрестные поля, золотые нивы; тут у поэта нет слов, чтобы выразить свое восхищение: она – «подобна небесам».
Державин дает тем самым ключ для понимания и оценки людей: «Не лучше ль менее известным, а более полезным быть» – уподобляясь тем ручьям живой воды, что питают поля, сады и луга.
Точный и сильный образ не требует разъяснений, и после «Водопада» тотчас невольно начинаешь разделять современников Державина по принципу бешеной и тихой воды. В оде Потемкину противопоставлен Румянцев, но он полководец, а Державин утверждает, что главное – не военная слава, но величие души. Мы сами, однако, можем многих поставить в этот ряд, сразу вспоминаются Бецкой, Сиверс и другие соратники Екатерины, да и она сама, конечно (несмотря на ряд отступлений, тех, когда речь шла о власти). И рядом с ней Орлов (что бы ни происходило в их жизни, в нашей памяти они всегда останутся рядом) – этот всегда был равен себе.
В том-то и состоит глубина державинской оды, что героем ее он сделал не водопад, а тихую воду. Конечно, душа поэта потрясена зрелищем рушащейся громады с ее сверканием, ревом и грохотом, он описывает ее с невольным восторгом – но и со страхом, едва ли не с ужасом.
А вот тихую воду, что проникает в землю повсюду, питая корни, заставляя тянуться вверх стебли и распускаться цветы, вообще написать невозможно – ее труд бесшумен и незаметен глазу. И потому великий поэт просто констатирует: главное в мире – тихая работа живой воды.
Сцена во дворце, нам уже знакомая: Екатерина в кресле у стола, она только что подписала запрещение пытки; Сиверс с колена принимает бумагу с еще не просохшими чернилами; Орлов смотрит на них, и в глазах его слезы.
Он взволнован и тем, что Сиверс нашел судебное дело, рассмотренное его отцом, губернатором, который запретил пытать обвиняемого, и это дело стало предлогом для нового обращения к императрице. И тем, что великий шаг этот делает его Екатерина.
Он понимает значение минуты и счастлив: кончился этот позор России, прекратился ужас государственных застенков, а с тем исчезнут и помещичьи.
Конечно, все они понимали, что результат скажется не сразу – и действительно, несмотря на то что тайная инструкция Екатерины скоро стала явной, все равно нет-нет да и возникали дела, в которых применяли пытку. Александр I, следуя тут за своей великой бабкой, в первый же год царствования издал указ, «чтобы самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народа».