Несущий огонь

Корнуэлл Бернард

— А сколько человек у твоего кузена?

— Точно не знаю, но он может собрать не меньше трехсот. Эдуард считает, что в крепости у него две сотни.

— А Эйнар?

— Он потерял один корабль и людей в Думноке, но у него еще осталось четыре корабля с командами.

— Скажем, еще сто двадцать?

— Не меньше, — согласился я.

— А сколько у Этельхельма?

— Если он все-таки отплывет, то возьмет с собой как можно больше людей. Три сотни, может больше, — предположил я.

— А у Иеремии?

— Пятьдесят или шестьдесят.

Но его в Беббанбурге не будет.

— Не будет? — засомневался Финан. Он нахмурился, подобрал камешек и запустил его по глади заросшего тиной пруда. — Откуда тебе знать, что Иеремия сейчас не на пути к Беббанбургу вместе с Эйнаром?

— Ниоткуда.

— Так ты просто предполагаешь.

— Иеремия предает всех подряд, — объяснил я, — и не захочет принимать чью-либо сторону. Если он отплывет в Беббанбург, то придется ему либо причаливать с Эйнаром, и тогда мой кузен узнает, что его предали, либо он встанет в бухте Беббанбурга, и тогда о предательстве узнает Константин. Иеремия хочет оказаться на стороне победителя, и потому может присоединиться к любому. Пусть он безумен, но не глуп. Помяни мое слово, он ушел в Джируум и там пережидает, когда всё прояснится.

Финан кивнул, согласившись с моими доводами.

— Но все-таки, — сказал он, — если мы сумеем проникнуть внутрь, то нам придется драться с тремя сотнями воинов?

— Ближе к двум сотням.

— Да еще пробиваться вверх по холму?

— Часть пути.

— А еще четыре или пять сотен могут напасть на нас с тыла и искромсать?

— Да.

— Не говоря уже о сволочных скоттах, они тоже не обрадуются.

— Они ничему не радуются.

— Это точно.

Он запустил еще один камешек и смотрел, как тот тонет в темной тине.

— А Сигтрюгр тебе не поможет?

— Поможет, но он не может присоединиться к атаке на стены. Когда закончится перемирие, ему самому понадобятся люди.

Финан сделал несколько шагов к тому месту, где на краю пруда темнел мрачный силуэт высохшего дерева. Других деревьев поблизости не было, а это погибло так давно, что ствол раскололся надвое и в щели густо росли грибы, а единственная уцелевшая ветка представляла собой толстый покосившийся обрубок. К этой одинокой ветке были приколочены или привязаны с дюжину клочков ткани.

— Молитвенное дерево, — объяснил Финан. — Неужели здесь жил святой?

— Здесь жил бог.

Он смущенно покосился на меня.

— Бог? Хочешь сказать, что бог решил поселиться в этом унылом месте?

— Один построил здесь дом.

— Боже ты мой, до чего ж у тебя странные боги. Или твой приятель Один любит болота? — Финан вытащил из-за пояса нож. — Как думаешь, боги слышат молитвы?

— Я бы не стал, будь я богом. Как ты себе это представляешь? Слушать всех этих завывающих женщин, хнычущих мальцов и жалких людишек?

— Ты отличный воин, — отозвался он, — но к счастью не бог. — Он срезал лоскут с безрукавки, нашел в ветви щель и сунул ткань туда. Потом закрыл глаза и пробормотал молитву, хотя трудно сказать, молился ли он Одину или христианскому богу. — Проблема в том, господин, — произнес он, уставившись на лоскут, — что я не могу придумать лучшего способа захватить крепость.

— И я не могу, если не соберу тысячу воинов. А это мне не по силам. Деньжат маловато.

Финан засмеялся.

— Да, ты бросаешься ими, как епископ Вульфхед в борделе, — он поднял руку и дотронулся до лоскутка. — Так давай захватим Беббанбург, господин. Просто возьмем и захватим.

Я нашел Эдит в церквушке Гримесби. Город хоть и был датским, а большая часть его обитателей — язычниками, но его существование держалось на торговле и моряках, а портовые города снисходительны к любым религиям. Христианские моряки могут разглядеть крест над церковью еще за милю и будут знать, что здесь им рады. К тому же я постоянно повторял своим воинам-христианам, что мы, язычники, никогда не преследовали христиан. Мы верим во множество богов, а потому считаем, что религия — личное дело каждого. Христиане же упрямо настаивают, что бог только один, и считают своим долгом убивать, калечить, порабощать или поносить всех тех, кто с ними не согласен. Да еще утверждают, что это для нашего же блага.

Эдит пошла в церковь не для молитвы, а чтобы воспользоваться ровным полом и широким пространством без мебели, она разложила там льняную ткань голубого цвета.

— Прости за цвет, — сказала Эдит. Она стояла на четвереньках и ползала по ткани вместе с еще двумя женщинами. — Наверное, красили резедой. Я просила потемнее, но темной у него была только шерсть.

— Шерсть была бы слишком тяжелой, — сказал я.

— Но лен оказался дорогущим, — озабоченно произнесла Эдит.

— И белый на его фоне не так будет выделяться, — вставила Этне, — жена Финана.

— Тогда используем черный.

— Но у нас нет черной ткани! — воскликнула Эдит.

— У него есть, — кивнул я в сторону священника, хмурившегося у алтаря.

— У него? — удивилась Эдит.

— Он носит черное, — пояснил я. — Снимите с него рясу!

— Господин! Нет!

Священник попятился в угол. Он был низкого роста, лысым, с изможденным лицом и встревоженным взглядом.

— А вы нарисуйте на ткани, — предложил Финан. — Дегтем. Из этой жалкой рясы, — кивнул он на священника, — не вырежешь двух оленей, а тебе нужно по оленю на каждой стороне. В порту куча дегтя.

— Отличная мысль! — поспешил высказаться священник. — Попробуйте деготь!

— Он не успеет высохнуть, — возразила Этне. — Разве что с одной стороны, но придется перевернуть и рисовать на другой.

— Уголь? — встревоженно предложил священник.

— Деготь, и только на одной стороне, — решил я. — А на парусе Ханны — вышить.

Ханна — один из кораблей, купленных Бергом. Он назывался Святой Кутберт, но Берг ненавидит христианские имена и сменил на Ханну.

— Ханна? — спросил я Берга.