Нет мира в конном мире

Стафеева Жанна Викторовна

Кто такие отдыхающие? Это люди, которые населя­ли наш дом и двор с мая по октябрь. Свободные комна­ты сдавались покоечно. Три рубля в сутки. Кого-то мама находила на адлеровском вокзале, это были случайные люди. Им сдавалась спальное место и давалась возмож­ность что-то сварить на плите в летней кухне. Другая ка­тегория -- постоянные отдыхающие, которые приезжали из года в год, некоторые из них перешли по наследству от бабы Клавы, и последняя -- многочисленные знако­мые и приятели родителей, приезжавшие в Абхазию по­смотреть, мы как устроились.

В то время Абхазия была местом паломничества просто­го советского народа. "Апсны --

страна души!". Это было более экзотично, чем Сочи или Одесса. Любой советский ин­женер мог накопить из своей семидесятирублевой зарплаты рублей сто на железнодорожные билеты и отдых в частном секторе. Члены партии отдыхали в специальных пансиона­тах, где получали изысканный по совковым меркам сервис и питание. Народ попроще бегал с кастрюльками, в которых варился "суп-письмо" -- суп из концентрата в бумажном па­кете -- и булькали незатейливые сосиски. Вкупе со свежими огурцами и помидорами и местным ноздреватым белым хле­бом они и составляли пищу наших отдыхающих.

Дети родительских друзей были моими ровесниками. Постоянно приезжали Ульяновы с одаренным сыном-фигуристом Денисом, мой еще детсадовский друг Мак­сим с мамой и отчимом, ленинградская соседка беленькая Наташка с мамой, и еще пять-шесть мальчиков и девочек с родителями. У каждой семьи был свой период, двадцать

четыре дня, и только моряки Ульяновы приезжали на все лето. Ульянов-старший плавал на атомоходе "Арктика" и ему был положен продолжительный летний отпуск.

Наша шумная детская компания развлекалась всеми доступными способами -- палатка в саду, костер, бегот­ня на море, плавание, игра в карты, стрельба из рогатки по летучим мышам. Последняя забава оказалась далеко не безобидна -- однажды камень отскочил прямо в глаз Дениса Ульянова. Восходящая ленинградская звезда одиночного фигурного катания бодрилась и не плакала, но дело кончилось плохо -- последующим отслоением сетчатки глаза и тяжелой операцией. Спорт Денису при­шлось бросить. Но все это было позже, а пока Денис на­слаждался жизнью, плавая и загорая до черноты. Целыми днями он ходил в спортивных трусах, и наша соседка тетя Мамула плевала на него, растирала слюну и спрашивала:

– - Мальчик! Почему ты не моешься?

На фоне черного мускулистого тела выгоревшие льняные волосы и облупившийся розовый нос Дениса выглядели комично.

В сентябре основная масса гостей разъезжалась. Оста­вались лишь те, кому не нужно было вести детей в шко­лу. А для меня наступала школьная пора. Два километра туда и два обратно. В сентябре еще по-летнему светило солнышко и летали стрекозы -- зеленые и голубые. Весь сентябрь -- физкультура на море и уборка урожая. Не­дели две-три из учебного процесса просто выпадали. Нас отправляли "на виноград", "на груши" и "на табак".

"На табак" звучало особенно экзотично. Сперва надо было долго-долго карабкаться в гору, потом идти к месту, где стояли в полях огромные табачные сараи. Работницы приносили с плантации большие плетеные корзины та­бачных листьев, а ученики должны были каждый листо­чек аккуратно проткнуть огромной иголкой. Утыканная листьями табака железная игла с большим ушком сдава­лась старшим. Те вдевали в нее бечевку, листья аккуратно

протаскивались на веревку и полученные гроздья натяги­вались на огромные деревянные рамы, которые, как ваго­нетки, катались по деревянной дороге, обеспечивая непре­рывный приток

воздуха к ценному экспортному сырью. Табак назывался "самсун". До сих пор помню тонкий и изысканный горьковатый аромат табачных листьев...

В сентябре гостей было мало и, когда уезжали послед­ние, жизнь в нашем дворе замирала. Исчезали вечерние посиделки за чаем и телевизором, многочисленные исто­рии из жизни наших общих знакомых, анекдоты, переска­зы последних фильмов и книг. Время становилось вязким и тягучим и его, казалось, можно было резать ножом, до того оно текло неспешно. Потом, в мае, вновь начинал­ся "отдыхательный" сезон, и время снова летело на всех скоростях, стремительно вовлекая в водоворот интерес­ных событий и новостей...

Теперь мне не часто доводилось принимать участие в массовых гуляниях на пляж и в кино -- приходилось по­могать маме с сестренками. Наш домашний детский сад постоянно галдел, рассыпался в разные стороны и требо­вал неусыпного внимания. Мама предпочитала занимать­ся домашними делами, а процесс воспитания детей был благополучно "сбагрен" мне. Очень часто случалось, что и "за уроки" я могла сесть только после девяти вечера, когда четверо "команчей" засыпали.

Конечно мне хотелось сбегать в гости к Ваньке, так зва­ли гнедого конька кабардинской породы, которого я когда-то встретила у магазина. Он стал совсем ручным и даже "гу­гукал", когда я приносила что-то вкусненькое. Одна беда - я еще на нем ни разу не покаталась. А так хотелось! Ванькин хозяин дядя Миша, объездчик виноградника, любил погар­цевать по поселку в старом казачьем седле. Меня в это сед­ло не пускали. Мало ли, еще упадет эта странная русская девчонка! Отвечай потом за нее. Но я не теряла надежды.

У моего отца было несколько "пунктиков". Один из них - приучать меня к труду. То есть все вещи, которые

мне хотелось иметь, я должна была заработать. Джинсы, кроссовки, дополнительные уроки английского. Я терла шкуркой детали машин, которые отец потом красил. Кры­ло стоило десять рублей. Капот -- пятнадцать. Заработан­ные деньги давали почти взрослую независимость, и это было здорово. Потому что отец любил повторять:

– - Ты ешь мой хлеб и должна делать, то, что я считаю нужным!

А так -- хотя бы джинсы не приходилось выпраши­вать, а потом за них благодарить. Именно тогда я поняла, что легче заработать, чем попросить. А потом работать стало так же естественно, как есть, спать, дышать. Это только сначала было обидно, что я надрываюсь в мастер­ской в то время, когда мои ровесники бегают в кино и играют в карты.

Тем временем случилось нечто, окончательно опреде­лившее мою профессиональную стезю. Началась химия. Не повезло мне чудовищно. Я почувствовала это сразу, увидев Плюмбу. Уже и не помню, как эту учительницу звали на са­мом деле. Все за глаза называли ее Плюмбой и громко смея­лись, когда она называла свинец по-латыни: "Плумбум".

Возможно я относилась к ней предвзято, но запомни­ла ее толстой приземистой коротышкой , "так-на-так", с носом картошкой и пронзительным визгливым голосом базарной торговки.

Не стесняясь в выражениях, эта самая Плюмба очень любила унижать учеников, особенно из небогатых и мно­годетных семей, понимая, что их родителям некогда бе­гать в школу разбираться. Она упивалась своей властью и часто опускала самооценку учеников ниже плинтуса. Меня она невзлюбила, увидев имя и фамилию в журнале.