Нет мне ответа...
Шрифт:
Увижу на скамеечке тётку Дуню и брошусь к ней, как к огоньку бакенскому на чужой, на каменной реке. Ей 84 года, жива, подвижна, ростит для сыновей двух поросят, обихаживает избу, огород, а когда так ещё с котомкой - лучишку, ягодёнок иль чесночишку — на рынок подастся. Чего уж там наторгует — секрет большой, но с народом пообщается, с бабёнками навидается и довольнёхонька! А на воскресенье, глядишь, сыновья да внуки приедут, работающие на каких-то непонятных «производствах», да и им самим едва ли понятных. С горы Колька спустится (там у нас Молодёжный посёлок) — путный мужик, у путной матери вырос. Папа-то был в галифе, командовал да хворал, а чаще — чужих бабёнок щупал, вот и помре рано от грехов мушшынских и блуду опшэственного, а тётка Дуня жива и почти здорова, и Колька —
Завтра еду в деревню. Всё там в огороде заросло да и высохло, поди-ко, — июль у нас простоял жаркий. Люблю свою деревню и такой, какая она есть, — придурочно-дачная, раскрашенная, как гуляшая девка или буфетчица, дурная, стяжательная, как официантка из ресторана «Вырва» (так «Нарву» называли возле «Литературки»), но другой деревни у меня нет, да и не надо мне другую. Какую Бог дал и какой она меня родила, такими будем доживать и помирать вместе.
А «Печальный детектив» я хотел сделать непохожим на другие мои вещи. Это я помню отчётливо, потому как и все другие вещи мне не хотелось делать похожими друг на дружку. Я по природе своей выдумщик, «хлопуша», как мне говаривала бабушка, и мне хочется без конца выдумывать, сочинять и это увлекает меня прежде всего, а дальше уж объяснимые вещи начинаются: привязка к земле, читатель-писатель, искушённый формалист и опытный самоцензор; хитрован-редактор, приспособленец — гражданин, нюхом охотничьей лайки-бельчатницы берущий «поверху», то есть умеющий улавливать дух времени И веянье ветров, ну, а потом — труд, труд, труд, когда голова и задница соединены прямой кишкой.
Всё это не унижает моего труда и не убивает во мне моего удивления и восхищенья им. У Вали Распутина в рассказе: «Что передать вороне?» (по-моему) или в «Наташе» сказано, что ему кажется, что в нём есть другой человек. А мне думается — не кажется! И эти два человека противоборствуют всё время: один — сирый, придавленный страхом и временем, склонный к постоянному самоуничижению; другой — свободный в мыслях и на бумаге, упрямый, понимающий и чувствующий больше и тоньше, чем позволяет ему выразить тот, первый. И сколько же внутренних сил и напряжения ушло и уходит на противоборство этих двух человеков?! Вы скажете, и у Гоголя было так же, и Николай Васильевич маялся... Да ведь люди-то в Николае Васильевиче размешались под стать ему, с огромными, пространственными мыслями, неизмеримым космическим обаянием, даже в мерзостях своих, кои мы, по ничтожеству нашему, как и злополучные грузины, и выставить на вид боимся. И муки у Николая Васильевича были не чета нашим, огромные муки, нами до сих пор не понятые, не постигнутые оттого, что до Гоголя мы не возвысились. Ни время, ни образованность наша (скорее полуобразованность), ни, наконец, строение души нашей не позволили нам сблизиться с такой «материей» вплотную, хотя шаг вперёд и сделали. Гоголя начинают читать, но далеко, ох как далеко ещё до подлинного прочтения этого величайшего из гениев, до счастья проникновения в него или хотя бы почтительного (не фамильярного, как зачастую случается ныне) сближения с ним.
Если Вы посчитаете возможным исключить себя из этого «мы», — пожалуйста! Мне остаётся только позавидовать Вам.
Ну вот. вроде маленько выговорился. Оттого и не писал до поездки в Эвенкию, что сил на разговор не было и желания браться за ручку — тоже.
Ещё раз спасибо Вам на добром слове! Здоровы будьте! За книгу спасибо. Статью о Косте [К. Воробьёве. — Сост.] непременно посмотрю, да и всю книжку осенью в деревне пролистаю. А пока собираюсь в Туву. В сентябре — на Украину, где уже, наверное, в последний раз встречаются ветераны нашей Киевско-Житомирской дивизии, и, даст Бог здоровья, буду готовить «Последний поклон» — написалось в него ещё две новые главы.
Шлю Вам и свои
12 августа 1986 г.
Красноярск
(В.Г.Летову)
Дорогой Вадим!
Месяца полтора назад я писал тебе большое письмо, где объяснял, почему и отчего не могу пока поехать на Смоленщину, Что там у тебя за бардак, что письма не доходят?
Живем помаленьку. трудимся, иногда хвораем вместе или врозь. Летом была Ирина с детьми. Потом мы маленько поездили, были вдвоём в Эвенкии, затем я летал в Туву. Порыбачил.
Нам всё звонят «доброжелатели»... Сотни писем идут ко мне, в журнал, в Грузию, в Союз писателей, в том числе и коллективных. В одном из них присланы стихи И. Абашидзе, написанные им в 30-х годах в честь Берии, перевод Долматовского. К ним добавить нечего. Письмо в «Н. современник» я не читал, но хорошо, что его напечатали, пусть все видят, на каком уровне культуры и гражданства стоят «лучшие умы» спесивой земли.
На мой взгляд, они сравнялись с тувинцами, о которых один русский путешественник сказал: «Народ грязный и подлый». От нашего либерализма, подкармливания и заигрывания народ сей сделался ещё тупее, наглее и подлее.
Я собираюсь на Украину на встречу ветеранов нашей дивизии, но прежде заеду в Воронежскую область, где доживает свои последние годы наш командир дивизиона, нашедшийся после моего выступления в «Правде».
Шлю тебе «Детектив». Должна скоро выйти книжка рассказов с этим романом в голове. Осенью и зимой буду делать дополненное и исправленное издание «Поклона», написалось две новых главы. Осенью же по телевизору покажут трёхсерийный фильм «Где-то гремит война». Не прозевай, хороший фильм.
Обнимаю тебя Виктор Петрович
21 августа 1986 г.
(В.Н.Таничеву)
Дорогой Валерий Николаевич!
Телеграмму я получил. Спасибо за приглашение печататься в «Роман-газете" и за хлопоты, без которых, догадывался я дело не обошлось.
Книги пока не посылаю по той простой причине, что у меня их нет, а слышал, что вышла книга в «Современнике». Огоньковская же книжка на расклейку не годится из-за формата и шрифта. Но прежде чем послать книжку, я хотел бы предупредить Вас и тех, кто «благословляет» Ваше массовое издание — вприцеп с кем-то я печататься не буду, а ведь наметили-то «вприцеп») потому как роман мой всего семь листов авторских.
Так уж случилось, что «благодетели» мои долго меня вообще до массового издания не допускали и мимо «Роман-газеты» прошли «Кража», «Пастух и пастушка», «Ода русскому огороду» и многое другое. «Царь-рыба» была загнана в один выпуск, и из неё сокращено восемь листов. Лишь «Последний поклон» был удостоен соответствующего внимания по причине его, видимо, полной «безвредности».
Более я никаких подачек и снисхождений не приму. Или мне дадут под новые вещи — роман и рассказы — целиком выпуск «Роман-газеты», то есть книгу на 14 листов, а книга в «Современнике» объемом 25 листов и выбрать есть из чего, можно и из старых, но не состарившихся повестей дать — «Ода русскому огороду» или «Пастух и пастушка». А огрызком и довеском я печататься не хочу и не стану,
Если патроны Ваши и вдохновители согласны на моё предложение — давайте телеграмму, и я вышлю книги. Если предложение моё не проходит, то не пало тратиться и на телеграмму. Это письмо моё можете считать официальным.
Дальше пишу для Вас и для Альберта [А. Лихачева, в ту пору редактора журнала «Смена». — Сост.].
Живём, работаем, волны шумихи, ночные звонки с угрозами с ног нас не сбили. Возросла почта, и очень сильно. Почта меня, в основном, радует: читатели русские, лучшая их часть, держатся достойно и достойный отпор дают прихлебателям и трусам, в том числе штрейкбрехерам из «Нашего современника» и из СП РСФСР. Почта необыкновенная, умная, содержательная, свидетельствующая о том, что нас мало убить, надо ещё и повалить, а до этого, слава Богу, ещё далеко.