Нет мне ответа...
Шрифт:
Обнимаю, целую, желаю. Виктор Петрович
1995 год
(Адресат не установлен)
Дорогая Ирина!
Вот и месяц пролетел, как я в больнице, в старости она нисколь не милей, чем в молодости, привычней разве. Марья моя ездила следом за мной в деревню, чтобы привезти впопыхах оставленное мной имущество, в том числе и оставленную адресную книжку, но в пути попала в автоаварию, и ей поломало «рабочую» — левую руку. Но и она уже перемаяла беду эту, завтра поедет снимать гипс, а я днями покину больницу и потому спешу Вам ответить — дома-то могу не собраться — дела, суета, отвычка от стола и всякое другое разноделье отвлекут, отдёрнут от бумаги и ручки.
1. Мне очень понравился ответ Кио — фокусника и весёлого человека — по телевидению, когда его спросили, отчего он не уехал или не остался «тама», ведь там ему было бы легче и лучше. «А я, — говорит, — встретил в Израиле русскую старушку и спросил:
Вот и мне, как той бабушке, живётся хорошо, если работается, а радости, как и горести, они и в столице, и на периферии остаются радостями и горестями. Сам человек творит себя и в какой-то мере свою судьбу, иное дело, что судьба русского человека завёртывает иной раз такие кренделя... Но всё же чаще всего кренделя сам русский человек горазд выделывать и стряпать. Сейчас вот, когда я пишу эти строки, празднуется иль отмечается столетие Сергея Есенина. На этот раз достойно судьбы и таланта поэта делается это, без треску, без охов и ахов, без надевания на голову поэта венца из жёлтых одуванчиков, она у него и без того «золотая». И что же жалеть его? Желать ему иной доли? «Лучшего» конца? По-моему, только молиться и радоваться, что нас посетил рождённый российской землёю истинно природный и богоданный гений, да и осветил его и нас, россиян, со всех сторон высветил, как месяц ясный. Не знаю, да нет, знаю, что многим читающим людям он помог стать в жизни лучше и стихами, и мученической душой своей. Большой талант — это не только награда, но и мучение за несовершенную жизнь нашу, ниспосланную Богом, которого мы не слышим оттого, что не слушаем. Неведомые нам мучения мучили и уносили в ранние могилы не одного Есенина, но и божественного Рафаэля, муками таланта раздавленных Вольфганга Моцарта, Франца Шуберта, Лермонтова, Пушкина — у гигантов духа и муки гигантские, не нам, грешным, судить и поучать их за их жизнь, за их метания. Нам остаётся лишь благодарно кланяться их ранним могилам и славить Господа за счастье приобщения к творениям гениальных творцов.
В приснопамятные тридцатые годы везли по Сибири священнослужителей на расстрел, и в Красноярске родственники каким-то образом исхитрились повидаться со своим родным священником-смертником и, зная, что им больше не свидеться, плача спросили сродники: «Что же нам-то тут делать?» — «Радуйтесь!» — ответил смертник.
«Жизнь сладка и печальна», — совершенно точные, совершенно ясные слова Сомерсета Моэма. И во власти каждого человека увеличить свои радости и поубавить печали.
Вот приближается немаловажное в нашей совместной с Марией Семёновной жизни событие — пятидесятилетие. Жизнь-то за плечами и за горами ой-ей какая осталась. Было много горя, теряли детей, и малых, и больших, родителей перехоронили, друзей. Случалось, обижал, огорчал её, но и делал подарки, покупал что-нибудь из вещей, не забывал за добро говорить спасибо. Но я был лесной бродяга, рано по весне бродил с ружьишком и, наткнувшись на первые цветы, чаше всего беленькие ветренницы, сиреневые хохлатки, медуницы или волчье лыко, непременно на груди согревая, приносил ей букетик. Вот их-то, цветы-то весенние, а не туфли, не платьишки, купленные в магазине, иной раз и в заграничном, она же помнит радостней всего те цветочки
2. Рабочего дня как такового у меня нет, всегда и всё делал рывком, с маху. Если же писал и пишу большую вещь, втянувшись в неё, начинаю как бы выстраивать жизнь, подчинять жизни время этой работе, очень болезненно переживаю перерывы, после которых долго не могу «наладиться», переживая период затяжного отрыва от стола. Были и есть странности, свойственные, наверное, только мне. Если Марья Семёновна надолго отлучалась из дома, чаще всего в больницу, я непременно начинал лихорадочно работать. Видимо, это мой инстинктивный способ самозащиты от одиночества и горя, а проверенный русский способ — «залить горе вином» — мне не подошёл, не годится эта самозащита, приносит ещё больше боли и тоски, но не утешения.
3. Россия не спасётся провинцией — это самообман и большевистское непобедимое крючкотворство, ибо давно смешались границы столичной и провинциальной русской дури, а столичная пошлость, достигнув наших дальних берегов, становится лишь громогласней, вычурней и отвратительней. Если бы Вы знали, сколько по нашим сибирским шинкам и бардакам кривляется, вопя под Пугачёву, Леонтьева, Понаровскую и прочая, прочая. Вот под наших земляков — певца Хворостовского или скрипача Третьякова не поют и не играют — тут талант и труд нужен. Потуги выглядеть «иностранцами», обрядившись во всё модное, или исчужа завезённые замашки мотов и дэнди выдают в провинции всё того же незабвенного Яшку-артиллериста, а нахватанность «культуры» и умение подать себя — другого «Якова верного, холуя примерного», у которого и болесть-то «подагрой называется». Остаться же самим собой возможно везде, мне это давалось всегда без большого усилия. Наверное, как-то сама природа заботится об этом, и не надо её изгонять и сопротивляться, подделываясь под сиюминутные ветродувы.
Другое дело — мировоззрение. Конечно же, оно не может не изменяться, порождая душевные и прочие противоречия. И чем больше дано человеку, тем подвижней, тем изменчивей и сложнее его мировоззрение. В русской литературе самый противоречивый гигант её — Лев Толстой. Его уход из дома в глубокой старости мой покойный друг критик Александр Макаров в одном из писем ко мне назвал «юношеским поступком», и я с ним совершенно согласен. Даже бревно меняется со временем: гниёт, тлеет, рассыпается. Лишь большевики не меняются и настаивают на неизменности общества, но и они попали в «застой», и поэтому от них несёт запахом разлагающегося трупа, который от немеркнущей злобы всё ещё пытается взлягнуть ногой и укусить чего-нибудь живое.
4. Нет, не надо преувеличивать значения провинции в нашей жизни, тут почище и почестней маленько, чем в столицах, но по-прежнему царит непробудное пьянство, уремная тьма и трусость, желание хапнуть и не попасть, фамусовская угодливость, ноздрёвская бойкая хамовитость и наглость да неукротимая тупость Собакевича.
Конечно же, провинция вынуждена самозащищаться от всех пакостей, на неё наседающих и сверху, и снизу, и справа, и слева. Есть и появляются в ней светлые головы, умные люди, старательные работники. Но тёмные силы, наступающие на русскую провинцию, так огромны, так запущена земля и душа русская, что пробудиться ей — всё равно, что сотворить духовный подвиг. А готова ли она к таковому подвигу, я утвердительно сказать не рискну — очень уж инертна, очень равнодушна, очень устала от всех бед и напастей матушка Русь, и неоткуда взять ей могучей силы. Крестьянство-то — опора державы — разрушено, разогнано, растлено, «из-за сброда — не видать народа», как сказал один современный поэт, а наладить жизнь, унять разброд и болтологию разор и воровство под силу только очень сильному и дружному народу, наверное, много времени, много жертв потребуется, пока он сделается таким. Зачатки есть, но как им развиваться, когда отцы и деды, пережившие небывалые испытания, невзгоды, понеся огромные потери, прежде всего нравственные, не выдержав свободы, испугавшись испытания самостоятельной жизнью, снова хотят полуработы, полужизни, полудостатка и согласны жить под ружьём и надзором, но зато «спокойно», то есть от аванса до получки, не сводя концы с концами, зато не надо ни о чём думать, не надо ни о чём тревожиться, куда-то устремляться — народ настолько ослабел духовно, что и не взыскует лучшей жизни, а уж «ломить хребет за светлое будущее» тем более не станет. Он знает, что это такое, он на себе испытал все прелести «борьбы» и устремлений ко всеобщему счастью. Иногда ещё вздрогнет, зашевелится, если предложат на халяву пожить, сделаться богатым и на рубль получить тыщу посулят. И когда обнаружит, что ему, как малому дитю, вместо конфеты дадут пустую обёртку, начинает ныть, проклинать всех и вся, прежде всего тех, кому «на халяву» удалось урвать кое-что, ну и конечно, блядевонить правительство, коль позволено его бранить.
Мало что меняется на Руси: «Отняли копеечку, обидели юродивого, не надо молиться за преступного царя Бориса». Это когда написано-то? А вон какая ария! Злободневная и поныне...
Воистину слабый, воистину беззащитный народ тот, который сам за себя ни постоять, ни помолиться не может и, главное, не хочет! Куда несёт, туда и плывёт. Вот снова на посулы большевистские поддаётся, снова «отобрать всё у богатых» намерен и хоть краткое время пожить беззаботно, но главное, отомстить тем, кто «высовывается», кто может работать, умеет и хочет жить своим трудом и достаток иметь по труду. Нет, будь как все, нищим, сирым, бойся всего и самого себя, а буржуйские мечтания изжить бедность, но и избыть богатство, пусть у буржуев и остаются. Мы, как всегда, готовы быть бедными, но гордыми.
Я смотрю и дивлюсь, как это недруги до сих пор не задавили, не прикончили Никиту Михалкова — человека, который может всё в своей профессии, человека, который сам, на свои деньги содержит семью, человека, который умеет нажить эти деньги да ещё и общественной работой заниматься, да ещё успевает не только Родину и народ любить, но и помогать им своим искусством, своим нравственным примером, теми же деньжонками, и на уровне высшего, мирового искусства прославлять эту самую родину, утереть нос, если потребуется, и кулаком тем, кто с захлёбом и восторгом кричит, что с Россией всё кончено, народ российский закатался, а «России нет. Россия вышла и не звонит в колокола». Звонит! Снова звонит, воскрешая дух и талант в той части россиян, которые не во сне видят, а наяву, делом добывают и пропитание своё, и талантом своим крепят мускул державы и народа.
Целая плеяда только что ушедших от нас и здравствующих артистов, художников и писателей, не «пряниками вскормленная», а чаще мёрзлой картохой, солдатской и тюремной пайки хватившая, брёвна и камень в невольничьем труде поворочавшая, но не утратившая ни интеллигентности, ни национального достоинства, ни Бога в душе. Чаше, чаше надо поминать этих людей и молиться их памяти, да добрым делом, которыми они укрепляли нашу веру и надежду в неиссякаемую силу и величие, земли и народа, их породивших.