Нет мне ответа...
Шрифт:
Вот прислал мне четыре альманаха «Охотничьи просторы» хороший человек и сообщает, что он составляет охотничий справочник, и просит написать, как я начал охотничать, где охотничал, с какими собаками и ружьём. А я охотник-то аховый, с горя и от голода больше охотничал, но давно меня Марья Семёновна подговаривает написать «затесь» о разговоре со старым ружьём и говорит, будет очень это занятно. Вот и напишу где я бродил, чего высмотрел, а убил, слава богу, мало, потому как стрелком был никудышным, зверя вообще не трогал, основной зверь бы,. которого я валил на прокорм, — рябчик, реденько тетеря или утка.
Постараюсь написать с юмором и, может, возьму разгон на детскую повесть, давно
Мечтаю весной съездить на рыбалку. Предложений много, может, хоть одним и воспользуюсь.
Потерялся в ваших краях охотник. Не убит, не ограблен, вышел сухих дров напилить и как сквозь землю провалился. Снег глубокий, найти не смогли. Теперь уж когда снег растает, найдут косточки. Недаром Вася Сидоркин говорил, что тяжело, смурно было ему в тайге, боялся, что не выйдет.
Ну, обнимаю, целую и желаю, чтоб скорее тепло было и коммунисты войну не подняли в России. Преданно ваш В. Астафьев
4 марта 1996 г.
Красноярск
(О.М.Хомякову)
Дорогой Олег!
Письмо твоё получил, статью про Шолохова прочёл. Не хочется мне спорить по поводу её, а надо бы. Но я вчера закончил третью, самую трудоёмкую редакцию новой повести и, конечно, устал. Сегодня в ванную сходил и выходной себе устроил.
Есть великая книга «Тихий Дон», и автор её — молодой русский мужик Шолохов Михаил Александрович. До книги этой не взошла ни одна литература двадцатого века, а любовь такую не скоро кому-либо удастся сотворить на бумаге, ибо она-то и есть главная мощь, и трагедия русской нации, и краса её, и погибель. Евреи отчего набросились на это величайшее творение века — оттого, что ничего подобного они создать не могут и ещё долго не смогут, ибо выносили много отдельных трагедий и страданий, но трагедию нации своей им не дано было выносить и разродиться ею, потому как нация была раздроблена, разъединена на части и пока ещё нацией себя не осознала. Только поэтому они хватают любого своего художника — от Фейхтвангера до Гроссмана, от Мандельштама и до Бродского — и поскорее объявляют его гением, а творения его — гениальными. Хочется — вот и торопятся, ведь «Жизнь и судьбу» — роман ещё сырой, незавершённый по всем разделам, без крупных общечеловеческих характеров, без глобальных проблем и судеб, — поспешили объявить выше «Войны и мира», а уж «Тихому Дону» и делать нечего, рядом не лежать.
Если бы такие вот доброхоты, как ты или Валя Осипов, да и вся «ростовская рота», не бросились, не поспешили бы защищать то, что в защите не нуждается, — никакого, не только мирового, но и местного масштаба скандала евреям устроить не удалось бы. Я преклоняюсь перед твоей искренней, юношеской, бескорыстной восторженностью, но я знаю многих защитников и шолоховедов, которые на этом имели капитал и имеют его по сию пору, и не только духовный, но и денежный. Им в отличие от тебя есть чем печку топить, есть что кушать, носить и в героях ходить. Многим из них тут же смерть придёт, как только евреи устанут и переключатся с Шолохова обличать другую величину, например, Льва Толстого! — ведь чем огромней величина, тем они вроде бы храбрее выглядят при нападении на неё.
Но, Олег, есть ещё Шолохов, написавший подлую книгу «Поднятая целина» и оперетку на военную тему «Они сражались за родину». — тут-то уж, надеюсь, никто не менял ему названия? А оно ведь из области «Детгиза». А поведение его в старости, которое тебя так восхищает, с этими «бессмертными» словами: «Говорят, что мы пишем по указке партии, но наши сердца принадлежат партии, а мы пишем сердцем». Ты, помнящий каждое слово, каждый штришок, вдруг забыл эти слова, которые цитировались на каждом углу и которыми в кровь, до костей, как казацкой нагайкой, секли нашу с колен поднимающуюся литературу.
Говорят, что муж Маргарет Митчелл сжёг у неё всё, что она написала после «Унесённых ветром». Жаль, что около Шолохова не нашлось никого, кто бы сделал то же самое — и был бы лик великого русского писателя ясен, и к Богу он, глядишь, был бы допущен. А так что ж — роились около него подхалимы и фанатики, иногда он их разгонял, бил. Но от себя-то не убежишь, не скроешься... Нам кланяться ему и благодарить его приходится за то, что он наглядно учил, как не надо себя вести в жизни и литературе, да ведь и на душу наслаивая тяжкий груз и горечь в сознании — уж если гений наш, российский, подвержен был такой порче, что спрашивать с народа, с простого, «Тихого Дона» не написавшего. Пусть себе дальше бегает под кровавыми знамёнами, торопясь со своей партией к счастливому прошлому — ведь сам (!) говорил про партию родную эвон как! Эвон чё!
У нас сегодня первый день весны! Лучезарный! Светлый! Капель началась, синички тенькают. Господи! Ещё одну весну подарил ты мне, всем нам! Спасибо! Спасибо! Нынче и зима у нас была путная, с морозцем, с солнцем. Авось и весна, и лето тоже будут хорошие.
Посылаю открытки, если надо — пошлю ещё. У меня их много. Есть возможность повидаться нам, пока ещё призрачная, но есть. Петербургская библиотека совместно с овсянской и краевой публичной библиотекой затеяли в июне пронести у нас конференцию «Литература и библиотечное дело». Мне разрешено пригласить кого захочу. Захоти и ты — приглашу, всё оплачивается. Повидаешься с народом хорошим, увидишь и Андрея моего — он может приехать с семьёй.
А с костромским профессором Лебедевым я когда-то перебросился несколькими письмами, не помню повод. По-моему, я писал предисловие к книге Максимова «Крылатые слова», и мне понадобились какие-то сведения об этом замечательном русском человеке и писателе, но не это меня поразило, не сведения, а почерк профессора. Я такого красивого почерка (вот бы на деньгах-то кому писать!) почти и не встречал, а если и достигал он меня, в совершенстве владеющего каракулями, то, как правило, от людей истинно русской культуры, в совершенстве владеющих словом, учившихся не «где-нибудь и как-нибудь», а у родителей своих, у истинной российской словесности. Но у большинства писателей, даром от Бога награждённых, культура нахватанная, лоскутная, сумбурная и почерк таков же. Есть у меня несколько писем от Нагибина — так там просто закорючки и палочки да скобки. Более других меня умиляет почерк моего неизменного друга, почти брата литературного — Жени Носова — застенчивый, ровненький, угловатенький, из школьной тетрадки в жизнь перешедший без изменения и порчи, только что мельче.
Почти таким же. но только чуть конторой «исправленным» почерком писал ко мне покойный мой друг Александр Николаевич Макаров, а был он сверхобразован, имел феноменальную память, но застенчив и зажат в себе с сиротского детства, что и сказалось на почерке.
Почерк — это характер! У меня характер — хуже некуда, вот и отдам Марье Семёновне письмо на машинку — иначе тебе его не прочесть.
Обнимаю, Виктор Петрович
4 марта 1996 г.
Красноярск
Дорогие костромские писатели!