Нет у любви бесследно сгинуть права...

Коллектив авторов

По нескольких днях после погребения приготовляли торжественное восшествие государыни в столичный город со звоном, с пушечной пальбою. В назначенный день поехала и я посмотреть ее встречи: для того полюбопытствовала, что я ее не знала от роду в лице, кто она. Во дворце, в одной отхожей комнате, я сидела, где всю церемонию видела. Она шла мимо тех окон, под которыми я была, и тут последний раз видела, как мой жених командовал гвардией; он был майор, отдавал ей честь на лошади. Подумайте, каково мне глядеть на сие позорище! И с того времени в жизни своей я ее не видела. Престрашного была взору. Отвратное лицо имела; так была велика, когда между кавалеров идет, всех головою выше, и чрезвычайно толста. Как я поехала домой, надобно было ехать через все полки, которые в строю были собраны. Я поспешила домой, еще не распущены были. Боже мой! Я тогда света не видела и не знала от стыда, куда меня везут и где я. Одни кричат: «Это отца нашего невеста!» Подбегают ко мне: «Матушка наша, лишились мы своего государя!» Иные кричат: «Прошло ваше время, теперь не старая пора!» Принуждена, была все это вытерпеть; рада была, что доехала до двора своего; вынес бог из такого содому.

Как скоро вступила государыня в самодержавство, так и стала искоренять нашу фамилию; не так бы она злобна была на нас, да фаворит ее, который был безотлучно при ней, он старался наш род истребить,

чтоб его на свете не было; по той злобе, когда ее выбирали на престол, то между прочими пунктами написано было, чтоб одного фаворита, который был при ней камергером, в наше государство не ввозить; потому что они жили в своем владении; хотя она и наша принцесса, да была выдана замуж; овдовевши жила в своем владении, а оставить и его в своем доме, чтоб он у нас ни в каких делах не был, к чему она и подписалась. Однако злодеи многие, недоброжелатели своему отечеству, все пункты переменили и дали ей во всем волю и все народное желание уничтожили; и его к ней по-прежнему допустили. Как он усилился, побрав себе знатные чины, первое возымел дело с нами, и искал, какими бы мерами нас истребить из числа живущих. Так публично говорил: дома той фамилии не оставлю! Что он не напрасно говорил, но и в дело произвел. Как он уже взошел на великую степень, он не мог уже на нас спокойными глазами глядеть. Он нас боялся и стыдился; знал нашу фамилию, за столько лет рожденные князья, имели свое владение, скольким коронам заслужили. Все предки наш род любили за верную службу к отечеству, живота своего не щадили; сколько на войнах головы свои положили! За такие их знатный службы были от государей отменно награждены великими чинами, кавалериями, и в чужих государствах многим спокойствие делали, где имя их славно; а он был самый подлый человек, а дошел до такого великого градуса, одним словом сказать, только одной короны недоставало! Уже все в руку его целовали, и что хотел, то делал, уже титуловали его ваше высочество; а он не что иное был, как башмачник: на дядю моего сапоги шил. Сказывают, мастер превеликой был; да красота его до такой великой степени довела. Бывши таких высоких мыслей, думал, что не удастся ему до конца привести свое намерение, он не истребит знатные роды; [но] так и сделал: не только нашу фамилию, но другую такую же знатную фамилию сокрушил, разорил и в ссылку сослал. Уже все ему было покорено. Однако о том я буду молчать, чтоб не прейтить пределов; я намерена только свою беду писать, а не чужие Пороки обличать.

Не знал он, чем начать, чтоб нас сослать. Первое, всех стал к себе призывать из тех же людей, которые нам прежде друзья были; ласкал их, выспрашивал, как мы жили, и не делали ли кому обиды, не брали ли взятков? Нет, никто ничего не сказал. Он этим не доволен был; велел указом объявить, чтоб всякой без опасности подавал самой государыне челобитные, ежели кого чем обидели: и того удовольствия не получил. А между тем всякие вести ко мне в уши приходят; иной скажет, в ссылку сошлют; иной скажет, чины и кавалерии отберут; подумайте, каково мне тогда было, будучи в шестнадцать лет? Ни от кого руку помощи не иметь, и не с кем о себе посоветоваться; а надобно и дом, долг и честь сохранить, и верность не уничтожить. Великая любовь к нему весь страх изгонит из сердца; а иногда нежность воспитания и природа в такую горесть приведет, что все члены онемеют от несносной тоски. Куда какое это злое время было! Мне кажется, при антихристе не тошнее того будет. Кажется, в те дни и солнце не светило; кровь вся закипит, когда вспомню, какая это подлая душа, какие столбы поколебал, до основания разорил, и доднесь не можем исправиться; что же до меня касается, в здешнем свете навеки пропала.

И так мое жалкое состояние продолжалось по апрель месяц; только и отрады мне было, когда его вижу, поплачем вместе, и так домой поедет. Куда уж все веселья пошли! Ниже сходства было, что это жених к невесте ездит. Что же между тем, какие были домашние огорчения? Боже, дай мне все то забыть! Наконец уж надо наш несчастливый брак окончить; хотя, как ни откладывали день от дня, но, видя мое непременное намерение, принуждены согласиться. Брат тогда был болен большой, а меньшой, который меня очень любил, жил в другом доме, по той причине, что он тогда не лежал еще воспою, а большой брат был воспою болен. Ближние сродники все отступились; дальние и пуще не имели резону. Бабка родная умерла. И так я осталась без призрения; сам бог меня давал замуж, а больше никто. Не можно всех тех беспорядков описать, что со мною тогда были; уже день назначили свадьбы; некому проводить, никто из родных не едет, да некому и звать. Господь сам умилосердил сердца двух старушек, моих свойственных, которые меня провожали, а то принуждена бы с рабою ехать; а ехать надобно было в село, пятнадцать верст от города: там наша свадьба была. В этом селе они всегда летом живали; место очень веселое и устроенное; палаты каменные, пруды великие, ранжереи и церковь в палатах. После смерти государевой отец его с своею фамилиею там жил. Фамилия их была немалая: я, все презря, на весь страх! Свекор был и свекровь, три брата, кроме моего мужа, и три сестры; вить надобно бы о том подумать, что я всем меньшая и всем должна угождать во всем; во всем положилась на волю божию: знать судьба мне так определила!

Вот уже, как я стала прощаться с братом и со всеми домашними, кажется бы и варвар сжалился, видя мои слезы; кажется, и стены дому отца моего помогали мне плакать; брат и домашние так много плакали, что из глаз меня со слезами отпустили. Какая это розница свадьба, сговор? Там все кричали: ах! как она счастлива; а тут провожают и плачут: знать что я всем жалка была. Боже мой, какая перемена! Как я выехала из отцовского дому, с тех пор целый век странствовала. Привезли меня в дом свекров как невольницу: вся расплакана, свету не вижу перед собою. Подумайте, и с добрым порядком замуж идти, надобно подумать последнее счастие; не токмо в таковом состоянии, как я шла. Я приехала в одной карете, да две вдовы со мною сидят, а у них все родные приглашены, дядья, тетки; и пуще мне стало горько: привезли меня как бедненькую сироту; принуждена все сносить. Тут нас в церкви венчали. По окончании свадебной церемонии провожатые мои меня оставили, поехали домой; и так наш брак был плачу больше достоин, а не веселия. На третий день, по обыкновению, я стала с визитами ехать по ближним его сродникам и рекомендовать себя в их милость: всегда можно было из того села ехать в город после обеда, домой ночевать приезжали.

Вместо визитов, сверх чаяния моего, мне сказывают, приехал-де секретарь из сенату; свекор мой должен был его принять. Он ему объявляет: указом велено-де вам ехать в дальние деревни, и там жить до указу. Ох! как мне эти слова не полюбились; однако я креплюся, не плачу, а уговариваю свекра и мужа: как можно без вины и без суда сослать! Я им представляю: поезжайте сами к государыне, оправдайтесь. Свекор, глядя на меня, удивляется моему молодоумию и смелости. Нет, я не хотела свадебной церемонии пропустить, и не рассуди, что уже беда, подбила

мужа, уговорила его ехать с визитом: поехали к дяде родному, который нас с тем стретил: «Был ли у вас сенатский секретарь? У меня был, и велено мне ехать в дальние деревни, жить до указу». Вот тут и другие дяди съехались, все то же сказывают. Нет, нет, уже я вижу, что на это дело нету починки: это мне свадебные конфекты. Скорее домой поехали, и с тех пор мы друг друга не видели, и никто ни с кем не прощались: не дали время. Я приехала домой; у нас уже, уже сбираются; велено, в три дни чтоб в городе не было; принуждена судьбе повиноваться. У нас такое время, когда к несчастию, то нет уже никакого оправдания, не лучше турков: когда б прислали петлю, должны б удавиться.

Подумайте, каково мне тогда было видеть: все плачут, суетятся, сбираются! И я суечусь. Куда еду, не знаю, и где буду жить, не ведаю, только что слезами обливаюсь. Я еще и к ним ни к кому не привыкла; мне страшно было только в чужой дом перейтить. Как это тяжело! Так далеко везут, что никого своих не увижу; однако в рассуждении для милого человека все долнша сносить; стала я сбираться в дорогу; а как я очень молода, никуда не езжала, и что в дороге надобно, не знала никаких обстоятельств, что может впредь быть: обоим нам и с мужем было тридцать семь лет. Он вырос в чужих, жил все при дворе; он все на мою волю отдал; не знала, что мне делать, научить было некому. Я думала, что мне ничего не надобно будет, и что очень скоро нас воротят. Хотя и вижу, что свекровь и золовки с собой очень много берут из бриллиантов, из галантереи, все по карманам прячут, мне до того и нужды не было: я только хожу за ним следом, чтоб из глаз моих куда не ушел; и так чисто собралась: что имела при себе, золото, серебро, все отпустила домой к брату на сохранение; довольно моему глупому тогдашнему рассудку, изъяснить вам хочу, не токмо бриллиантов что оставить для себя и всяких нужд, всякую мелочь, манжеты кружевные, чулки, платки шелковые, сколько их было дюжин, все отпустила. Думала, на что мне там? всего не переносить; шубы все обобрала у него и послала домой, потому что они все были богатые; один тулуп ему оставила, да себе шубу, да платье черное, в чем ходила тогда по государе. Брат прислал на дорогу тысячу рублев, на дорогу вынула четыреста, а то назад отослала; думаю, на что мне так много денег прожить? Мы поедем на общем коште; мой от отца не отделен. После уже узнала глупость свою, да поздно было; только на утешение себе оставила одну табакерку золотую, и то для того, что царская милость.

И так мы, собравшись, поехали; с нами было собственных людей десять человек, да лошадей его любимых верховых пять. Я дорогою уже узнала, что я на своем коште еду, а не на обчем. Едем в незнакомое место, и путь в самый разлив, в апреле месяце, где все луга потопляет вода, и маленькие разливы бывают озерами; а ехать до той деревни, где нам жить, восемьсот верст. Из моей родни никто ко мне не поехал проститься, или не смели, или не хотели, бог то рассудит; а только со мной поехала моя мадам, которая за маленькою за мною ходила, иноземка; да девка, которая при мне жила: я и тем была рада. Мне как ни было тяжело, однако принуждена дух свой стеснять и скрывать свою горесть для мужа милого; ему и так тяжело, что сам страждет, при том же и меня видит, что его ради погибаю. Я в радости их не участница была, а в горести им товарищ, да еще всем меньшая, надобно всякому угодить. Я надеялась на свой нрав, что я всякому услужу. И так, куда мы приедем на стан, пошлем закупать сено, овес лошадям. Стала уже и я в экономию входить; вижу, что денег много идет. Муж мой пойдет смотреть, как лошадям корм задают, и я с ним; от скуки что было делать? Да эти лошади право и стоили того, чтоб за ними смотреть; ни прежде, ни после таких красавиц не видала; когда б я была живописец, не устыдилась бы их портреты написать.

Девяносто верст от города как отъехали, в первый провинциальный город приехали: тут случилось нам обедать. Вдруг явился к нам капитан гвардии, объявляет нам указ: велено-де с вас кавалерии снять. В столице, знать, стыдились так безвинно ограбить, так на дорогу выслали. Боже мой, какое это их правосудие! Мы отдали тотчас с радостию, чтоб их спокоить; думали, они тем будут довольны, обругали, сослали; нет, у них не то на уме. Поехали мы в путь свой, отправивши его, непроходимыми стезями, никто дороги не знает; лошади свои всё тяжелее; кучера только знают, как по городу провезти. Настигла нас ночь, принуждены стать в поле, а где, не знаем, на дороге ли, или свернули, никто не знает, потому что всё воду объезжали. Стали тут, палатки поставили. Это надобно знать, что наша палатка будет всех дале поставлена, потому что лучшее место выберут свекру, подле поблизости золовкам, а там деверьям холостым, а мы будто иной партии: последнее место нам будет. Случалось и в болоте; как постелю сымут — мокра, иногда и башмаки полны воды. Это мне очень памятно, что весь луг был зеленой, травы не было, как только чеснок полевой; и такой был дух тяжелой, что у всех головы болели; и когда мы ужинали, то мы все видели, что два месяца взошло, ардинарный большой, а другой подле него поменьше, и мы долго на них смотрели и так их оставили, спать пошли. Поутру, как мы встали, свет нас осветил, удивлялись сами, где мы стояли: в самом болоте и не по дороге; как нас бог помиловал, что мы где не увязли ночью; так оттудова насилу на прямую дорогу выбились.

Маленькая у нас утеха была, псовая охота. Свекор превеликий охотник был: где случится какой перелесочек, место для них покажется хорошо, верхами сядут и поедут, пустят гончих; только провождение было времю или, сказать, скуке. А я останусь одна, утешу себя, дам глазам своим волю и плачу сколько хочу.

В один день так случилось; мой товарищ поехал верхом, а я осталась в слезах. Очень уже поздно, стало смеркаться, и гораздо уже темно; вижу, против меня скачут двое верховые, прискакали к моей карете, кричат: «Стой!» Я удивилась; слышу голос мужа моего и с меньшим братом, который весь мокр. Говорит мой муж: «Вот он избавил меня от смерти». Как же я испужалась! Как-де мы поехали от вас, и все разговаривали, и сшиблись с дороги; видим мы, за нами никого нет; вот мы по лошадям ударили, чтоб скорее кого своих наехать; видим, что поздно; приехали к ручью, казался очень мелок; так мой муж хотел наперед ехать опробовать, как глубок. Так бы они, конечно, утонули, потому что тогда под ним лошадь была не проворна и он был в шубе; брат его удержал, говорит: «Постой! на тебе шуба тяжела, а я в одном кафтане, подо мною же и лошадь добра, она меня вывезет, а после вы переедете». Как это выговори, тронул свою лошадь, она передними ногами ступила в воду, а задними уже не успела, как ключ ко дну; так крутоберего было и глубоко, что не могла задними ногами справиться, одна только шляпа поплыла; однако она очень скоро справилась, лошадь была проворная; а он крепко на ней сидел, за гриву ухватился. По счастию их, человек их наехал, который от них отстал; видя их в такой беде, тотчас кафтан долой, бросился в воду; он умел плавать, ухватил за волосы и притащил к берегу. И так бог его спас живот, и лошадь выплыла. Так испужалась и плачу, и дрожу вся; побожилась, что я его никогда верхом не пущу; спешили скорее доехать до места, насилу его отогрели, в деревню приехавши.