Нет времени
Шрифт:
В настоящее время «Мультикультурализм» (как практика) используется в качестве универсального успокоительного для растревоженных национальных чувств. Не надо нервничать. Мы откроем школы на ваших национальных языках, ваша культура будет поддержана (музеи, фестивали, телепрограммы — это, в общем, «обсуждаемый вопрос»), вашей религии (православию, католицизму) будет оказаны подобающие знаки внимания и уважения. Представители вашей нации будут иметь определённые гарантии при приёме на престижную работу (прежде всего — в государственной сфере) и, более того, — оговоренную толику власти. Короче говоря, «мультикультурализм» — это спонсирование безопасных форм национально-культурного самоутверждения с целью купирования неприличных, угрожающих и опасных форм того же самого. [122]
122
Обзор истории вопроса — в заключительной статье В. А. Тишкова «Теория и практика многокультурности». Цит. соч. С. 331–350. Также см. В. Малахов «Зачем России мультикультурализм?», Цит. соч. С. 48–60 и Франц-Олаф Радтке, «Разновидности
Умудрённый опытом житель постсоветского пространства тут же вспомнит аналогичные советские практики — «национальные квоты» при поступлении в ВУЗы или при партийных «наборах», издание книг и журналов (как правило, «планово-убыточных») на «национальных языках», этнографические привелегии (право «сохранять свою культуру») и прочие бенефиции и преференции, получателями которых были все «советские народы» (кроме русских, назначенных «большинством», с обычными правами и обязанностями донора, и нескольких «плохих наций», [123] подозреваемых в нелояльности). Эти ассоциации законны. Директор Центра независимых социологических исследований Виктора Воронков в своём докладе «Мультикультурализм versus деконструкция этнических границ?» [124] прямо называет СССР «страной победившего мультикультурализма». К нему присоединяются составители сборника: советские практики проще всего описывать как «мультикультурализм de facto».
123
Впрочем, здесь существовала своя система «обмена правами»: например, «еврейская квота» в ВУЗах была оборотной стороной эксклюзивного еврейского права на эмиграцию (что заявлялось почти официально: «евреев не берут учиться, потому что они всё равно уедут»).
124
Цит. соч. С. 38–47.
Интересно, что и у советского, и у западного извода мультикультурализма оказывается один и тот же источник: эссенциалистское понимание «национального» как антропологически заданного фактора, сущностного свойства человека. Это понимание, в свою очередь, восходит к романтическому представлению о «национальном» как о высшей форме выражения инаковости. Представитель «другого народа» — это всегда «Другой», «Иной», «Непохожий На Меня», причём его инаковость, в отличие от индивидуальных особенностей, построена не на песке личных прихотей и капризов, а на твёрдой скале «национальной солидарности», «вековой культуры», «памяти предков», etc. Признание права «носителя инаковости» на «инаковость», таким образом, оказывается чем-то аналогичным признанию права личности на её уникальность — и даже, пожалуй, более обоснованным. Соответственно вопросы о генезисе этнического оказываются столь же неприличны, сколь и вопросы о генезисе «уникальности каждой личности»: «голосу крови и исторической памяти» нельзя задавать ницшеанский вопрос «кто говорит», ему можно лишь почтительно внимать.
Однако опыт — и прежде всего постсоветский опыт — убеждает нас в обратном. Мы слишком хорошо знаем (и авторы сборника не стесняются этого знания), что этничность есть прежде всего политический конструкт, а точнее говоря — ярлык, знамя (а то и жупел), чья функция — не столько называть вещи своими именами, сколько отвлекать внимание, скрывать, маскировать, прятать. При этом всё то, что прячут (по негласной взаимной договорённости) все те, кто пользуется «словарём этничности», может оказаться набором очень разных, иногда никак не связанных друг с другом реалий, более или менее удачно подвёрстанных к дискурсу «этнического». Очень многие вещи, начиная от конфликтов с московскими чиновниками и милиционерами и кончая чеченской войной, удобно (но не обязательно «правильно») описывать в категориях «противостояния народов».
Этноскептицизм как методологическая позиция начинается с недоверия к языку «национально-ориентированного» дискурса (который мультикультурализм, в общем, принимает, — хотя и провозглашает на нём более утешительные истины, чем, скажем, националисты). В частности, у этноскептиков постсоветский взрыв национальной озабоченности, породившей вороха «идентичностей» не вызывает ничего, кроме брезгливого недоумения: они не верят в новодельную «инаковость» бывших советских людей. Если иммигранты в странах Запада зачастую и в самом деле глубоко отличны от местных, то все советские ели из одного котла, все более или менее свободно говорят по-русски, служили в советской армии, были членами партии и комсомола, короче говоря — имеют вполне опознаваемое общее прошлое. В. Малахов заключает: «иммигранты в сегодняшней России в массе своей — по крайней мере, взрослая их часть — бывшие «советские люди»… Те, кого предлагают считать «другими» у нас, «другими» в строгом смысле слова не являются». То есть выдавать себя за каких-то «марсиан» у них нет никаких оснований, [125] и этнокультурное «моя твоя не понимай» есть, в большинстве случаев, сознательная политика, направленная на получение выгод от непоняток.
125
Можно только пожалеть, что в сборнике нет работ, посвящённых этнополитическим авантюрам — типа «казачества» образца начала девяностых, с самозванными «атаманами» и прочим фальшаком. Ещё интереснее было бы узнать, сколько хлестаковщины (наивной и не очень) стояло и стоит за этническими проектами, связанными с возрождением «малых народов России».
Отдельная тема — мультикультурализм и проблема суверенитета (этому вопросу в сборнике посвящён целый раздел). Вкратце: мультикультурализм, среди всего прочего, задумывался как плата за отказ от претензий на собственную государственность, «алименты без развода». С другой стороны, понятно же, что мультикультуралистские практики в чём-то и провоцируют интерес к «окончательному решению национального вопроса» (путём обретения собственной государственности). Вопрос в том, стоит ли кормить волка, который, откормившись, ещё прытче побежит в лес. Авторы раздела, в общем, согласны с тем, что, с одной стороны, «никогда сам этнос не выступает в качестве … борца за что бы то ни было, в том числе и за политическую самостоятельность. Всегда такую роль играют политические группировки, претендующие на выражение интересов своего этноса», [126] а с другой — «после войны… стало очевидно, что ни национальный суверенитет, ни самоопределение не могут отныне стоять выше всех прочих ценностей и целей». [127] Тонкость, однако, в том, что такие признания вовсе не препятствуют сецессии: если агрессивное меньшинство сумеет заручиться поддержкой больших международных парней, они найдут какую-нибудь причину помочь вот именно этому конкретному «маленькому гордому народу» и признать его права (опыт Югославии в этом отношении вполне показателен).
126
С. Чешко. «Доктрина самоопределения: иллюзии и реальность». Цит. соч. С. 242.
127
У. Билефельд, «Амбивалентная структура самоопределения». Цит. соч. С. 258.
И наконец, в сборнике уделено немалое внимание обзору политик, обратных «мультикультурализму», — начиная от прибалтийских «этнодемократий» и кончая «демократией соглашений» в Дагестане.
Замечательная статья А. Семёнова об Эстонии [128] формулирует принципы этнической политики, проводимой этнически сплочённой общностью, закрепившей за собой власть на институциональном уровне. Все этнические группы, по каким-либо причинам попавшие в подчинённое положение (в Эстонии в этой роли выступают «русскоязычные»), оказались в тисках дилеммы: с одной стороны, к ним предъявляются жёсткие требования быстрой интеграции в эстонское общество («интеграция» понимается здесь прежде всего как отказ от всех проявлений идентичности, полная «манкуртизация»), а с другой — эта ассимиляция не должна быть настолько успешной, чтобы угрожать положению самих эстонцев. Неэстонцы вынуждены всё время доказывать свою абсолютную лояльность стране проживания: в частности, право на критику эстонских порядков зарезервировано только за этнически чистыми эстонцами. Практически вся политическая и экономическая элита страны состоит только из эстонцев, и т. п. При этом надо отдать должное эффективности этой политики: политический режим Эстонии на редкость устойчив. [129]
128
А. Семёнов. Культурное многообразие и этническая модель национального государства: решение в пользу «этнической демократии» в Эстонии. Цит. соч. С. 195–205.
129
Разумеется, подобная политика возможна только из-за снисходительного отношения, если не сказать поощрения, «Большой Европой» любых форм дискриминации русских.
В статье Э. Кисриева [130] описывается откровенная этноориентированная политика в Дагестане, где имеет место быть настоящая «мозаика народов», причём ни один из них не составляет большинства. Здесь публичность националистического дискурса (соответствующие положения, явно говорящие о «правах народов», внесены в Конституцию республики) оказывается ширмой для игры более сложных интересов. Автор выявляет «невидимых агентов» дагестанского политического рынка — «этно-партии», неформальные организации, группирующие не столько «официальные» дагестанские национальности, сколько узкие сообщества внутри таковых — «джамааты». «Национальность» в Дагестане в действительности не определяет, а скрывает в практике реального политического процесса подлинные силы, которые в нём задействованы» — делает вывод автор.
130
Э. Кисриев, «Модель «со-общественной демократии» и опыт политического развития республики Дагестан. Цит. соч. С. 206–223.
Суммируя впечатления, можно сказать, что российский этноскептицизм прошёл-таки свой pons asinorum: продемонстрированный уровень анализа проблем выгодно отличается как от оголтелого этноромантизма (обычно поставляемого в комплекте с русофобскими пассажами [131] ), так и от наукообразной этнофобии, склонной видеть в самом факте многоэтничности то ли угрозу, то ли трагедию… Однако позиция авторов по заявленному в заглавии сборника вопросу, при всей её взвешенности, совершенно недвусмысленна.
131
Впрочем, сочинения этого жанра в сборнике также присутствуют. См., напр., Гудков Л., «Русский неотрадиционализм и сопротивление переменам» — характерный образчик «научного» русофобского текста.
Сборник кончается следующими словами В. Тишкова: «Мы заблуждаемся, когда думаем, что так называемые приниженные меньшинства — это всегда страдающие от господствующего большинства группы, лишённые возможности удовлетворения базовых культурных потребностей, но если они получат самоопределение, то все проблемы будут решены. На самом деле меньшинства становятся инициаторами насилия как раз через культурные аргументы, через то, что они должны сохранить, возродить или защитить свою культуру. Они стали инициаторами насилия или конфликтов, которые в последнее время произошли на территории бывшего Советского Союза, и в других регионах мира… Мультикультурализм даёт только умеренные по своему воздействию инструменты политики. Он может снижать напряжённость, но не снимает проблему насилия и обеспечения безопасности общества или государства».