Неукротимый, как море
Шрифт:
«Ла-Муэт» уже должна была появиться на локаторе, если верить координатам, переданным в радиограмме. Базил Рейли нахмурился, и на лбу собралось несколько складок, а в глазах промелькнула тревога.
— Сэр, еще одно сообщение из штаб-квартиры. — Второй помощник, похожий на плюшевого медвежонка, укутанного в толстую шерстяную кофту и пальто цвета морской волны, подошел к капитану. Базил Рейли давно перестал требовать от людей следить за соблюдением формы одежды. В морозном воздухе мостика стоял пар от дыхания.
— Отлично. — Рейли глянул на распечатку. — Ретранслируйте это капитану
В его голосе отчетливо слышалось презрение и к владельцам, и к спасателям, ведущим мелочный спор, в то время как лайнер с шестьюстами людьми на борту ведет в ледяном море битву за жизнь.
Рейли было наплевать на приказы штаб-квартиры, и если только буксир покажется до того, как «Золотой авантюрист» напорется на скальные зубья, он воспользуется правом капитана и тут же примет открытую форму Ллойда.
— Ты только появись, только появись… — пробормотал он себе под нос, поднял бинокль и медленно обвел широкий горизонт, изрезанный черными монолитами волн. В окулярах блеснула белая точка, и сердце замерло. Капитан нервно подкрутил настройку и тут же понял, что в оптику попал отраженный от вершины айсберга луч солнца.
Опустив бинокль, он перешел на подветренное крыло мостика. С этой стороны хватало невооруженного взгляда. Черные утесы мыса Тревоги угрожающе нависли на фоне грязно-серого неба, гребни скал блестели сверкающим льдом, впадины были завалены сугробами, о крутые берега разбивались волны, взрываясь тучами ослепительно белых брызг.
— Шестнадцать миль, сэр. — К Рейли подошел старший помощник. — Похоже, течение слегка забирает на север.
Они помолчали, машинально удерживая равновесие на раскачивающейся палубе. Затем старпом сказал с ожесточением:
— Где же этот чертов лягушатник?
И они снова уставились на негостеприимный подветренный берег, наблюдая, как траурной мантией, с воротником, подбитым горностаем, и полами, украшенными льдом, опускается антарктическая ночь.
Она была очень молода — не старше двадцати пяти, — и даже несколько слоев теплой одежды с накинутой поверху мужской, не по размеру, курткой не прятали стройность фигуры и не скрадывали грациозные, танцующие движения длинных, тренированных ног.
Изящную тонкую шею венчала, словно стебель золотистого подсолнуха, голова с пышной гривой длинных, выгоревших на солнце волос. Серебряные, платиновые и медно-золотистые локоны были небрежно скручены толстым, с мужское запястье, жгутом и заколоты сверху. Выбившиеся пряди падали на лоб и щекотали нос, заставляя ее кривить губы и фыркать, сдувая назойливые завитки.
Балансируя на взмывающей и ухающей вниз палубе с ловкостью наездницы, она держала в руках тяжелый, уставленный кружками поднос и мягко упрашивала:
— Ну же, миссис Гольдберг, вы сразу согреетесь.
— Даже не знаю, милочка… — промямлила седая женщина.
— Ради меня.
— Ну разве только…
Женщина взяла кружку и осторожно отхлебнула.
— Мм… неплохо, — согласилась она и затем перешла на заговорщицкий шепот. — Саманта, буксир уже пришел?
— Придет с минуты на минуту. Капитаном на нем лихой француз с неотразимыми усами, по возрасту — самая пара вам. Хотите, познакомлю?
Миссис Гольдберг — вдова, которой было хорошо за пятьдесят, полноватая и более чем напуганная — слегка подбодрилась и села прямее.
— Ах ты, проказница, — слабо улыбнулась она.
— Я сейчас закончу с этим… — Саманта подбородком показала на поднос и уже на ходу добавила: — Вернусь и посижу с вами. Сыграем в клабр, хорошо?
Когда девушка улыбалась, ее ослепительно белые, ровные зубы оттеняли персиковый загар и веснушки, золотой пудрой усыпавшие нос.
Саманта была нарасхват. Все, и мужчины, и женщины, пытались привлечь ее внимание. Девушка принадлежала к тому редкому типу людей, которые буквально излучают теплоту, как милый котенок, и подкупают детской непосредственностью. В ответ она смеялась, мягко журила, а порой и поддразнивала. Ободренные пассажиры расплывались в улыбке и ревниво провожали ее взглядом. Они считали, что Саманта принадлежит только им, и выдумывали всяческие вопросы, шли на любую уловку, лишь бы подольше задержать ее возле себя.
— Саманта, совсем недавно за нами летел альбатрос!
— Точно-точно, я видел его из окна камбуза…
— Это ведь странствующий альбатрос, да?
— Ну что же вы, мистер Стюарт! Уж вам-то надо бы знать. Это был Diomedea melanophris, альбатрос чернобровый. Но все равно вы подметили добрый знак. Любой альбатрос приносит удачу — научно доказано…
Саманта имела докторскую степень по биологии, и ее пригласили на лайнер в качестве лектора. Она взяла творческий отпуск в университете Майами, где занималась экологией морских организмов.
Пассажиры, большинство из которых были старше ее лет на тридцать, относились к ней как к любимой дочери, но при малейших трудностях тянулись к девушке, словно дети, интуитивно угадывая в Саманте внутреннюю силу. Она стала для них домашним любимцем и матерью-хранительницей в одном лице.
Пока стюард наполнял поднос новыми кружками, Саманта выглянула из дверей временного камбуза, устроенного в баре, и окинула взглядом тесный для такого количества пассажиров салон.
В воздухе висел густой запах табака и немытых тел, но она внезапно почувствовала близость к этим людям и гордость за их мужество. Они держались молодцом.
«Настоящая команда», — подумала Саманта и усмехнулась. Обычно толпы вызывали в ней неприязнь, и она часто размышляла, отчего такое утонченное и гордое создание как человек, попав в толпу, превращается в отталкивающее существо.
Ей вспомнились скопища людей в перенаселенных городах. Саманта ненавидела зоопарки, где зверей держали в клетках. Она не забыла, как рыдала в детстве, увидев исступленно мечущегося у решетки медведя. Бетонные клетки городов мучили своих пленников ничуть не меньше. «Животные должны быть на свободе», — думала Саманта, но человек — самый грозный хищник, отказавший в этом праве многим другим существам — целенаправленно загонял самого себя в безнадежный тупик, разрушал основы своего существования с усердием, по сравнению с которым самоубийственное безумие леммингов кажется вполне умеренным. И только сейчас, здесь, в этих тяжелейших условиях, Саманта впервые по-настоящему гордилась ими… и тревожилась.