Неутомимые следопыты
Шрифт:
Дарья Григорьевна накрыла на стол и позвала нашего гостя отужинать вместе с нами. Но он сказал, что очень торопится и что не хочет задерживать шофера из музея, который с ним приехал, чтобы отвезти гильзу и все документы сразу же куда нужно.
— А вы не горюйте, — сказал он нам на прощание. — Я для вас фотокопии со всех документов сниму.
Обо всем этом я раздумывал, глядя в потолок, лежа на кровати и дожидаясь, когда проснется Женька. И вот он заворочался под одеялом.
— Не спишь, Серега?
— Не сплю. Думаю.
— О чем думаешь?
— О том думаю, что
— Это ты правильно говоришь, — произнес Женька, и в голосе его я различил насмешку. — Правильно говоришь, что дураки. Только не потому, что не попросили Левашова нам документы оставить, а потому что сами их не пересняли твоим аппаратом.
— Не пересняли?.. Сами?..
— Ну да. Висит твой аппарат на стенке. Только место занимает. Сфотографировал Афанасия Гавриловича, сфотографировал Митиного дедушку — и все. Надо было еще в Волчьем логе поснимать. И нужно было все документы переснять, до единого. Мы же все равно собирались их сдать для музея, а не себе оставить.
И снова Женька был прав, как всегда.
— Ну ладно, — произнес Вострецов. — Теперь уже нечего горевать. Давай-ка одеваться.
За столом, когда мы завтракали, у нас загорелся спор, найдут или не найдут родственников погибших партизан. Мы даже спросили на этот счет мнение тети Даши и Ивана Кузьмича — он завтракал вместе с нами. Старый жилец склонялся, что кое-кого найдут.
— А как вы думаете, Иван Кузьмич, портреты героев-партизан в музее вывесят?
— Это уж непременно.
— И Афанасия Гавриловича портрет тоже?
— Вот бы чей портрет я в музее не помещала, — вдруг вмешалась тетя Даша. — Если уж и помещать его портрет, так в милиции, в какое-нибудь «дело».
— Почему? — удивился я.
— И за что вы его так не любите, тетя Даша? — спросил Женька.
— А за что его любить, хапугу? — сердито отозвалась тетя Даша.
— Да какой же он хапуга? — воскликнул я в негодовании. — Он же герой! Партизан!..
— Был партизан, а теперь — самый настоящий жулик. — Ладно уж… — Тетя Даша махнула рукой. — Не люблю я, если говорить по чести, в чужие дела соваться. А вам расскажу. Уж очень вы от него в восторге. Не нравится мне это. Вы небось думаете, что он, Шкворнев-то, на самом деле по делам ездит? Да спекулировать он ездит. Ягоды, фрукты из своего сада продавать. Наберет полны корзины и везет туда, где клубника да яблоки подороже.
Я вспомнил, как удивился в поезде, увидев огромную пустую корзину Афанасия Гавриловича, перепачканную красным соком ягод. Пораженный, сидел я и отказывался верить своим ушам.
— Вот так штука, Серега… — Это было первое, что произнес Женька, когда мы очутились в нашей комнатке.
Внезапно в дверях раздался торопливый стук, и мы услышали Митин голос:
— Женя с Сережей дома? Здравствуйте, Дарья Григорьевна.
— Здравствуй, Митя, — послышалось в ответ. — Дома они, проходи. Как там дед-то себя чувствует? Не болеет?
— Ничего, — сказал Митя. — Спина только побаливает. Он говорит — это к непогоде.
Тетя Даша рассмеялась:
— Михаил Федорович у нас как барометр.
Женька распахнул перед Митей дверь, чуть не стукнув его по лбу. В руке у Мити я заметил свернутую в трубочку тетрадку.
— А я думал дома вас не застану, — оживленно произнес Митя. — Ну что, были вчера у дяди Егора?
— Не успели, — отозвался Женька.
— А список составили? Мне дедушка велел: зайди и узнай, нет ли среди тех партизан Тихона.
— Нету Тихона, — с сожалением ответил Женька. — И документов, и бумаг, и гильзы — ничего у нас больше нет.
Митя вытаращил глаза.
— Как это нет?
— А так вот — нету. В музей уехали все наши бумаги.
И Вострецов принялся с грустью рассказывать о вчерашнем нашем голубоглазом госте — сотруднике областного музея Левашове.
— Ну ладно, — говорил огорченно Женька, заканчивая эту историю. — Мы все равно хотели бумаги в музей передать. Но Левашов этот обещал нам копии прислать. А ведь мы можем раньше уехать, чем он нам их пришлет. И как это я раньше не сообразил переснять с бумаг копии!.. И аппарат — вот он! — на стенке висит. И фотограф свой — вот он! — сидит, как воробей на заборе!..
Не знаю, почему вдруг я оказался похож на воробья, да еще на заборе. Но Женьке вообще иногда приходят в голову какие-то странные сравнения.
Подумав, Митя сказал:
— Зря ты, Женя, загоревал. Копии в музее снимут лучше, чем вы смогли бы своим «ломо». И вам непременно пришлют. Не сомневайтесь. А если и с опозданием вышлют, так Дарья Григорьевна или из нас кто-нибудь — мы перешлем, только адрес оставьте.
— Спасибо, если перешлете, — повеселев, сказал Женька.
— Подождите, — загадочно улыбаясь, произнес Митя. — Сейчас еще одно «спасибо» скажете. Да еще какое!
Он бережно развернул трубочку-тетрадку, раскрыл ее и вытащил пожелтевший листок бумаги.
— Вот. Берите. Дедушка вам велел передать.
Это была партизанская листовка! Та самая, которую так долго хранил у себя в комоде Михаил Федорович Григорьев.
Ненависть сильнее страха
Если говорить честно, то после того, как все наши документы и бумаги увез с собой Василий Степанович Левашов, у меня опустились руки. Для чего было идти к Егору Алексеевичу Прохорову? Для чего шагать в Печурово или в Марьино? Я не верил, что Левашов сдержит свое обещание. Мало ли у него дел в музее!.. Ну, пообещал и забыл. Нужно ли ему возиться со всякими фотокопиями… Но зато все изменилось, когда Митя принес листовку — настоящую партизанскую листовку, подлинник, а не копию. Я снова воспрянул духом.
К Егору Алексеевичу Прохорову мы решили идти не медля, вместе с Митей. Тот сказал, что дядя Егор в прошлом году вышел на пенсию и мы можем застать его дома.
— А спина-то у дедушки неспроста болела, — сказал Митя, когда мы вышли на улицу. Он кивнул, указывая вверх на небо. — Занепогодит к вечеру.
По небу, временами закрывая солнце, быстро мчались грозные облака. Громоздясь друг на друга, будто снежные горы, от края до края неба, чтобы общими силами обрушить на землю ливень.