Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2
Шрифт:
И вдруг – смелое выступление на Втором Всесоюзном съезде писателей, а вслед за тем – «Рычаги». Яшина зазрила совесть, пробудилась его чистая от природы душа. Он сам о себе сказал:
Я как будто родился заново,Легче дышится, не солгу, —Ни себя, ни других обманыватьНикогда уже не смогу…Теперь Яшин с ужасом оглядывается на прошлое:
Страшно недруга боготворить,Правдою клястьсяИ зло творить.Он чувствует себя в неоплатном долгу перед людьми:
Чье сердце смягчил?Кому подал руку»Кому облегчилдушевную муку?И призывает других:
СпешитеЕму горько, что мы научились летать в космос, но не научились самому главному – не научились «друг друга беречь». И Яшин взалкал «сердечной теплоты, красоты душевной, чистоты» и объявил бой «показухе». Он бил по ней стихами и прозой. Он преследовал ее в быту и в отношениях между людьми. Он преследовал ее тем ожесточеннее, что прежде сам со всеусердием ей служил. Тогда-то и началась для Яшина запоздалая пора цветения. И цвет его поэзии и его поэтической прозы был так обилен и так морозоустойчив, что завернувшие холода не погубили его. Яшина-человека удалось подкосить, без поры без времени свести в гроб. Сломить Яшина-художника было уже невозможно – с «казенным слогом» он не «уживался».
Одно его стихотворение так и называется «Показуха» с подзаголовком: «Письмо из родной деревни»:
Прочитали мы рассказ —Все про нас да про нас,До того наглядно,Складно —Прямо слезы из глаз.Прочитали стихи —И стихи Неплохи,Просмотрели кино —И в киноВсе одно.Как на выставке дома —С росписью,Точеные:Не дома,А терема,Крыши золоченые.Под конторой – особняк,Ресторан —Не чайная,Не ларек —Универмаг,Все необычайное.Заведенья скотныеВсе подряд добротные,Просто любо взглянуть:Не какие-нибудь,А высотные.По загонам табуны —Рысаки Да скакуны:Гладкотелы»Быстрокрылы,На бегах проверены.Ни одной простой кобылы,МериныПохерены.А колхозники живут —И не курят И не пьют.Не ревнуют,Не скучают,Только книжки читают,Только песни поют.Все сознательные,И красивые,Показательные,И счастливые.Что ни день – гуляния,«Волжские страдания»,Свадьбы да потехи.И в соревнованииЧто ни день – успехи.Все коровы рекордистки,Все девчата трактористки,Все молодки депутатки,Все в довольстве И в достатке.Образцовые порядки,Как во всякой сказке-складке.Вот какая жизнь у нас,Прямо – слезы из глаз.Тишь да гладь,Достигли цели,Все имеем, что хотели,Больше не о чем тужить.Нам бы в этакой артелиХоть денек пожить!Поздние наши потомки» которым захочется уяснить себе, на каких китах стоял наш лжекоммунизм» что прикрывали собою речи» доклады и сводки и как трудно было нам продираться к правде, как дорого давалось нам прозрение и очищение, многое поймут, прочитав «Рычаги», «Вологодскую свадьбу», «Сироту» и стихи Александра Яшина последних лет.
Мы с Яшиным столкнулись нос к носу в поликлинике Литфонда, и тут я не утерпел – сказал ему, что «Рычаги» – редкостная по глубине проникновения в нашу действительность вещь, объясняющая и ягодовщину, и ежовщину, и бериевщину, и все прочие прелести советской жизни. Яшин мне на это ответил, что вот за правду-то его и бьют.
– Они отлично знают, что это правда, а бьют меня за то, что я ее показал, – добавил он.
Конечно, Яшину и раньше было известно, что творится в деревне,
Автора «Рычагов» печатали скупо и неохотно. После встречи в поликлинике у нас с ним была такая же случайная встреча в редакции «Огонька», на лестнице.
– Насолил я им «Рычагами», ох, насолил! – сказал Яшин. – Даже в моих охотничьих мелочишках «крамолу» ищут.
После «Вологодской свадьбы» он рассказывал мне, как была сфабрикована фальшивка – «письмо» односельчан, якобы протестовавших против искажения колхозной действительности в его очерке, сообщил, что получает горы писем от колхозников, партийных и беспартийных, восхищающихся правдивостью «Вологодской свадьбы» и упрекающих автора в том, что он многого не коснулся: у нас, мол, в колхозах крепостное право, нам паспортов на руки не дают, уехать из колхоза мы можем только за взятку, а ты об этом не написал.
Еще как-то я услышал от него устный «путевой очерк»:
– Ездил я к себе на родину. А у нас дороги, как при царе Горохе, автобуса не дождешься. Я по старой памяти – в райком, – дайте машину. Секретарь призадумался. Дать райкомовскую машину автору «Вологодской свадьбы» – как бы не попало, не дать – тоже может влететь: все-таки Твардовский похвалил мою «Свадьбу» в «Правде». Что ж ты думашь? Дал он мне машину скорой помощи! Вот мудрец! Не подкопаться! Дать дал, но – вроде как больному.
В 64-м году он подарил мне отдельное издание своей повести «Сирота», в которой выведен тип нового, советского кулака послевоенной формации и, как у нас теперь выражаются, «прохиндея».
Надпись на книге он сделал такую: «Николаю Михайловичу Любимову с очень давними добрыми чувствами и с любовью. Александр Яшин».
Последняя наша с ним встреча состоялась в Центральном доме литераторов 10 мая 65-го года. Придя домой, я тут же записал его слова. Отведя меня в сторону, сам себя перебивая, но особенно не понижая голоса, он спешил высказать то, что у него накипело:
– Мне жить не на что. Я вчера не пошел на встречу друзей-фронтовиков, – нечем заплатить… У Демичева на совещании я был как бела ворона… Я бывал и у Хрущева: там была ругань, чуть не до мата дело доходило, а здесь – все чинно-благородно. Но когда я выступил в защиту Федора Абрамова, – говорю: ведь это же правда – все, что он написал, – Демичев мне в ответ: «Нам нужна не всяка правда, нам нужна большевистска правда»… Эх, Коля, как я их всех ненавижу: и партию, и правительство! Какой там социализм, какой там коммунизм, у нас фашизм! Я ненавижу партию – и я «член»! Да я бы давно вышел из партии, давно бы всю правду им в харю выплюнул, да боюсь: семью угробят!.. Их сейчас, сволочей, экономика подпирает. Да разве они с ней справятся? Там же ни одного умного человека нет…
Первый раздел посмертно вышедшей книги стихов Александра Яшина носит название – «Совесть»…
…Наступила весна 34-го года – моя первая северная весна. Вскрылась река. Потом начались белые ночи, когда матери никак не могут зазвать ребятишек спать – им все кажется, что на дворе день.
Меня не влекло смотреть на Двину. Не покорил меня север и белыми ночами, как не пленял он меня в зимние морозные вечера и ночи отсветами северного сияния, похожими на зарево, стоящее над далеким невидимым городом. Я затосковал по родным местам, но весенний перелет был мне недоступен. И я презрительно фыркал, глядя на Двину и вспоминая беспрестанно меняющиеся берега Оки. «И это называется рекой? – думалось мне. – Да это огромная миска с водой, а не река». Мне вдруг осточертели дощатые тротуары, болотная жижа, чернеющая сквозь щели в них и хлюпающая, чавкающая под ногами, чуть только сойдешь с тротуара. Мне вдруг опротивели длиннющие параллельные улицы. Меня приводила в уныние редкая и чахлая растительность, не украшавшая столицу Северного края. Тоска брала смотреть на дома где-нибудь на Новгородском «проспекте», под которыми осела зыбкая почва, так что нельзя было понять, как и на чем они еще держатся. Надоели обеды в столовой Северолеса. Надоела румяная буфетчица Александра Ивановна, родом из Холмогор, по-северному встречавшая знакомых посетителей: «Здравствуйте пожалуйста!» Надоели входившие в столовую скопом, обедавшие за одним столом троцкисты, к слову молвить – все как один евреи. Наша пропаганда своей назойливостью все умеет опошлить и ко всему вызвать отвращение. И мне тогда до тошноты надоели челюскинцы, о которых Гопы-со-Смыком тут же сочинили на мотив «Шел я на малину…» песню» снижавшую романтику этой эпопеи: «Капитан Воронин судно проворонил», «Шмидт сидит на льдине, словно на перине», и кончавшуюся так:
Денежки в кармане,Рожи на экране —Вот что экспедиция дала.Раздражал меня и северный говор: «Ойти мнешеньки!»; «Иди-давай!»; «Мама, я ись хочу!»; «Сейгод друва дорогие»; «На дворе порато холодно»; «Цевой-то там давают-то?» (Это об очереди в магазине.); «Ивановна! Ты пецку не пахала?» (Не выгребла из печки золу?); «Ну, житники (так горожане называют крестьян), когда поле орать?» (сиречь – пахать); «Дроля, дроля, дролечка, оберучь тебя люблю!» (Это – объяснение в любви) и – многосмысленное «Ну дык!..» Оно выражает и возмущение, и смущение, и сознание неизбежности, необратимости чего-либо, и покорность судьбе, и ответ на изъявление признательности: это-де наша обязанность, не за что благодарить, и оно же является последним, самым веским аргументом в споре, когда все прочие доводы уже приведены, но не переубедили.